"Жалко тех евреев…", — тихо и задумчиво говорит пан Иосиф, один из старожилов села Илавче на Тернопольщине, со своей скамейки у порога смотря куда-то в сторону дворов, где жили когда-то те его односельчане, которых почти всех забрал Холокост. Из услышанных мной, это пока одно из самых четких и эмоционально окрашенных воспоминаний о тех событиях от местного очевидца. Многие ровесники пана Иосифа, которые в начале 1940-х были детьми или подростками, верят, что все евреи из их сел "выехали еще до войны". Другие, из тех, кто родился немного позже, и вовсе считают, что Холокоста не было в их краях. В селах и городках украинской Галичины живет память о войне, противостоянии с поляками и "москалями" и советских репрессиях, но нет почти ничего, напоминавшего бы о жизни и гибели десятков и сотен местных жителей-иудеев. "Мы заплатили высокую цену" Еврейские погромы на территориях Польши и СССР начались сразу после вторжения немцев. За ними последовали запреты евреям зарабатывать себе на жизнь и покупать продукты на местных рынках. Позже стали появляться гетто, трудовые и концентрационные лагеря. На одной только Тернопольщине, где я собираю материалы для книги о событиях конца 1930-х-первой половины 1940-х, по имеющимся у меня архивным документам и отрывочным воспоминаниям удалось насчитать больше тридцати мелких и крупных трудовых лагерей, около полутора десятков гетто и примерно четверть сотни мест массовых расправ за пределами гетто и лагерей. Большая часть этих мест находилась прямо в местных городках и селах или близко к их меже. Только единицы на сегодня как-то помечены. Пожалуй, для большинства украинцев местные евреи так и остались чем-то чужим и даже враждебным. Провинциальный бытовой антисемитизм продолжает поддерживаться мифами о евреях как врагах христиан, бездельниках, крохоборах и большевистской "пятой колонне". Реальность была, конечно, гораздо сложнее. Из десятков тысяч евреев, которые проживали на Тернопольщине до войны, эвакуировались в Россию вместе с большевиками в июне 1941-го только несколько сотен. Многие же из тех, кто бежал в 1939 году из оккупированной немцами части тогдашней Польши, к 1941-му уже "коротали время" в советских лагерях как "иностранные шпионы". "Был погром в Пшемысле, где застрелили 600 евреев. Мы не знали, что делать. Присоединиться к бежавшей Красной армии и ехать в Россию? У нас был с ними некоторый горький опыт в период их оккупации с сентября 1939 по июнь 1941 года. Это был выбор между красным и коричневым террором. Никто не знал, что хуже с этой точки зрения. Мы решили остаться и должны были заплатить высокую цену за наше решение", — писал в своих воспоминаниях Отто Шорман, адвокат из Тернополя. Памятник на месте массовых расправ между Теребовлей и селом Плебановка в Тернопольской области Ни одно из найденных мной свидетельств и воспоминаний евреев, переживших Холокост, не обходится без рассказов о жестокости, организованной в оккупации, украинской полиции, которая участвовала во всех массовых расправах. Что, однако, страшнее и непостижимее, так это рассказы о жестокости некоторых крестьян, выдававших Гестапо и даже лично убивавших тех, кто пытался избежать гибели и искал помощи у людей за пределами гетто, в том числе бывших соседей, коллег и друзей. Есть немало свидетельств о том, как украинцы и поляки отворачивались даже от просьб дать знакомому еврею воды или хлеба. Но у многих из этих историй есть еще один пласт: взаимоотношения между самими евреями, часть из которых по той или иной причине оказывалась на службе у оккупационных властей. У меня есть несколько воспоминаний о том, как евреи, служившие в так называемом Юденрате, например, избивали нагайками соплеменников, которых конвоировали на казнь. Удавшаяся попытка зажиточного еврея так или иначе откупиться от вывоза в концлагерь или расстрела при существовавшей разнарядке на определенное количество таких жертв означала, что "вакантное" место займет другой еврей. Были случаи, когда детей убивали на глазах у успевших скрыться родителей, либо родителей — на глазах у детей. Выжившим выпадал удел еще много лет носить в себе мучительное чувство вины за гибель других. Тотальный террор Но тем более поразительны на этом фоне истории тех, кто, вопреки террору, рискуя не только собой, но и своими родными, пытался спасать даже совершенно чужих людей, не имея порой никаких мотивов, только духовное благородство. Спасать, "не видеть" или убивать — это был сугубо личный выбор, хоть и продиктованный экстремальными обстоятельствами, которые чрезвычайно повышали его цену. Война и оккупация ставили перед украинцами, поляками, евреями, русскими и немцами страшные дилеммы, и поведение участников тех событий не было чем-то заданным и однозначным. Отто Шорман вспоминал, как во время погрома к нему в квартиру пришли двое гестаповцев. Один из них, Франц Хольцмайер из Вены, не тронув хозяев и не взяв ничего из хозяйских вещей, вернулся к ним позже с вином, виски и мясом и рассказал, что он социалист, а его жена — еврейка. Хольцмайер, по словам Шормана, не дал никому вломиться к нему и его соседям, пообещав другим эсэсовцам, что сам "позаботится" обо всех евреях в этом доме. Он же обрисовал Шорману и его жене их ближайшее будущее, рассказав об уже существовавших в других регионах гетто и лагерях с рабским трудом. Судя по всему, Хольцхаймер, в отличие от Шормана, войну не пережил. В одном из имеющихся у меня свидетельств Клара Шрензель, пережившая Холокост, рассказывает об "акции" в теребовлянском гетто, когда на плац согнали евреев для вывоза в концлагерь Белжец. Какой-то украинский полицейский предложил Кларе вывести из плаца ее мать, выдав ее за свою, чтобы сама девушка могла с чистой совестью бежать. Когда мать отказалась и была все-таки вывезена, а девушке удалось спастись, тот же полицейский забрал ее до утра к себе, дав таким образом пережить облаву на тех, кто пытался скрыться от вывоза. Антоний Островский, поляк, живший за Тернополем недалеко от одного из мест массовых расстрелов, в своих свидетельских показаниях дал, наверное, самое страшное из имеющихся у меня описаний этих актов. На месте готовившегося расстрела была уже вырыта крупная яма. Два гестаповца, как рассказывал Островский, устроились на стульях неподалеку от этой ямы. "Между собой они поставили бутылку алкоголя, — рассказывал свидетель, наблюдавший за происходившим тайком со своего двора. — Затем людей по одному отправляли на экзекуцию. Каждый из этих людей подходил голым и должен был присесть у самого края ямы лицом в сторону ямы. Тогда один из гестаповцев делал выстрел из пистолета в голову этому человеку сзади. После выстрела человек падал в яму. Гестаповцы… делали это по очереди таким образом, чтобы когда один попивал водку или курил сигарету, другой расстреливал очередных людей. Делалось это очень быстро. Случалось, что к яме подходила мать с ребенком или двумя. Тогда бывало, что гестаповец стрелял в мать, а когда она падала в яму, рукой или ногой сталкивал детей в яму живьем. Случалось также, что некоторые люди, которые уже подошли к яме и какое-то время ожидали выстрела, психически не могли выдержать связанного с этой ситуацией напряжения и сами прыгали или падали в яму. Этих людей не добивали, их приваливали другими телами… Вся экзекуция длилась не больше двух часов. После экзекуции тела убитых назначенные для этого евреи засыпали тонким слоем земли… Даже по прошествии двух часов после экзекуции я видел, что лежавшие в яме тела двигались так, что масса тел поднималась и опадала примерно на десять сантиметров". "Бункер в нашем доме по прошествии нескольких месяцев был обнаружен, — вспоминала бывшая тернопольчанка Анна Федербуш-Офир. В период оккупации она сумела получить работу в одной из хозяйственных служб и за счет этого спастись. — Я с болью вспоминаю время, когда до меня дошла информация, что моя мать находится на "сборном плацу" во время последней акции в гетто. Я была бессильна и страшно страдала от того, что не могу освободить мать. Я стала в офисе у окна и видела, как жертвы идут рядами на смерть, а среди них — моя мать, которую я не могла видеть. В какой-то момент я потеряла сознание. По прошествии какого-то времени со двора офиса было видно волочившуюся большую группу людей… Затем было слышно эхо выстрелов. Две тысячи человек было застрелено тогда над общей могилой. Меня до сих пор мучит навязчивая мысль: имела ли моя мать "счастье" быть застреленной личной пулей, или тоже оказалась в общей могиле только раненой?" Ужас жертв в какой-то мере сопоставим с ужасом героев, пытавшихся спасти обреченных. Разоблаченная помощь еврею почти однозначно гарантировала казнь и для многих это было оправданным поводом держаться в стороне от происходящего. Те немногие, чей страх был слабее совести, зачастую сами строили убежища в своих домах, городских квартирах или хлевах, месяцами живя в тревоге, когда даже закупка большего, чем обычно, количества продуктов или более частый и интенсивный дым из дымохода мог быть поводом для бдительных соседей обратиться в Гестапо. Бывали случаи, когда и проживавшие вместе члены семьи не знали, что хозяин или хозяйка дома прячет у себя евреев. "Все всех боялись", — пожимают плечами старожилы, которых я расспрашиваю о событиях начала 1940-х. Поэтесса Людвика Штайнфельд пережила войну в Теребовле, в частности, благодаря помощи одной семьи. Несколько раз в доме, где для нее и ее родителей было специально сконструировано убежище, возникали скандалы, когда жена требовала от мужа выгнать людей, невольно ставивших на грань жизни и смерти всю семью, особенно после карательной операции у соседей, которые тоже скрывали у себя евреев. Хозяин дома прятал Штайнфельд и ее родителей до самого прихода Красной армии, но однажды встал перед гораздо более жуткой задачей. Бабушку Людвики Штайнфельд скрывала у себя другая семья в соседнем селе, но когда хозяйка дома умерла, ее наследник выгнал старуху. Та пришла в Теребовлю и как-то узнала, где находятся ее дети и внучка. По пути к тому дому местная детвора забрасывала ее камнями, так что у пожилой женщины вытек глаз. В таком состоянии она днем, на виду у всех соседей, пришла к дому, где на самом деле скрывались ее родные, но хозяин соврал, что их там нет, и не пустил ее в дом. В отчаянии, думая, что детей и внучки больше нет в живых, бабушка сдалась в Гестапо. Освобождение Если верить имеющимся свидетельствам, из 18 тысяч тернопольских евреев Холокост пережили меньше 150, из примерно 2,7 тысяч теребовлянских — меньше 40. Имея представление о тотальном кошмаре, через который прошли местные евреи, несложно на самом деле понять их радость от возращения Красной армии, которую позже им еще не раз припомнят. "В марте 1944 года фронт достиг Тернополя и наше освобождение казалось близким, — писал Отто Шорман. — Одной ночью бои были прямо на улицах. Мы прятались в наших бункерах и слышали там русские голоса. В этом не было никакого сомнения. Они были на углу нашего дома и стреляли в немцев… Я помню как Блейз, который отлично знал русский, упал на колени и молча молился. Это был великий, почти невероятный момент, и мы благодарили Бога за ответ на наши молитвы". В конце этого текста должна быть какая-то "мораль", но ее не будет. Вряд ли может быть что-то хуже, чем выбор, перед которым стояли люди в наших местах в описываемое время. Но в чем на самом деле можно упрекнуть большинство, так это в испарившейся памяти о Холокосте. Чем больше времени отделяет нас от тех событий, тем менее осязаемым и реальным кажется все произошедшее. Это естественный процесс, остановить который хоть в какой-то мере может только неискаженная история — единственная, наверное, прививка от возможного повторения. Юлия Абибок, "ОстроВ"
