Полгода я работала с российскими кураторами. То есть с теми, кого здесь "нет", и не должно было быть никогда. И уж точно я не должна об этом всём рассказывать. Но если их здесь "нет" и "никогда не было", отчего же мне молчать? Уж они-то, точно скажут, что всё это выдумки. Я искала работу осенью 2014. Последняя зарплата была в июле, то есть заканчивался третий месяц с тех пор, как я получила последние социальные выплаты на крошечного ребёнка, моя мама – свою пенсию, и также обстояло дело с моей зарплатой в той бюджетной организации, где я работала, не смотря на декрет. Это со стороны может показаться, что нужно было ещё потерпеть или найти какой-то другой выход в этой непростой ситуации. На словах гораздо проще решать чужие проблемы. Но, для справки - движение по выплатам в «республике» началось только в марте 2015 года, то есть девять месяцев никому в «республики» из социальных категорий и бюджетников не платили ничего. Мне кажется, это вообще мало кого волновало, что происходило за закрытыми дверями домов и квартир, как люди выживали и что чувствовали тогда… Я хорошо помню толпы робких просителей – женщин и стариков, которые стояли под «военными» объектами с просьбами дать им хотя бы какую-нибудь работу, хоть за паёк… Возле таких объектов всегда стояли люди – ждали, что кто-то потребуется. Интуитивно чувствовали, что за дверями есть и еда, и деньги. Поначалу я наивно и даже легко нашла работу в ещё одной бюджетной организации. Шило поменяла на мыло. Я проработала там три месяца, из которых мне заплатили за один – перед выборами Плотницкого: тогда показательно дали зарплату всем. Дальше ждать смысла не было. Никого из руководства не занимал вопрос, чем живёт персонал и за какой счёт он добирается на работу. И мне случайно попалось на глаза объявление в местной газете. Странное объявление, почти набор слов с общим смыслом, что требуются специалисты с моим образованием. Это было невероятное везение! Оказалось, что это «военный» объект. Брали, кстати, всех, кто пришёл. Без опыта в том числе. То есть, критерии были примерно такими – прийти на собеседование и иметь нужный диплом. А опыт или возраст роли не играли никакой. Это как-то смутило. Вопросы задавали размытые, ни о чём, и взяли всех. Мы выглядели очень разномастно в этой пёстрой толпе. Толком никто ничего пояснить не мог, но смысл сводился к тому, что открывается новое направление, нужны люди срочно, потому что едва ли не завтра будет проверка штата. То есть нами просто закрыли дыры, чтобы кто-то не получил по шапке. Дальше был полный хаос. Куда идти? Что делать? В чём состоит работа и сколько будут платить? Всё это были вопросы не ко времени. То есть если вообразить дурной сон, то он происходил наяву, в худшем своём реалистичном проявлении. Нам дали кабинет, в котором стояли кровати – накануне кто-то жил там и спал, а ещё раньше это был муниципальный объект. И самое первое сильное впечатление - в кабинете, на одной из кроватей, сидел невысокий и очень похожий на Путина мужчина в форме без опознавательных знаков. Незнакомец искренне радовался нашей компании. Потом стало понятно, что он просто скучал, находясь здесь в командировке, и мы стали для него бонусом. Мы не могли никуда деться с работы, и он проводил всё рабочее время с нами. Он медленно и с особым удовольствием расспрашивал нас – кто мы, где и с кем живём, где провели лето 2014, отчего уезжали и куда. По крупицам он собирал о нас сведения – буквально всё. О себе он начал говорить чуть позже, когда привык к нам. Хотя эти тягучие дни кажутся мне сейчас вечностью. Он был с нами целые дни в крошечном кабинете, не рассчитанном на такое количество людей. Окна были заложены мешками с пеком, слышались выстрелы, а мы были заточены в этом странном отделе… Он не спеша пил кофе, пытался шутить. Мне кажется, это была какая-то компенсация его личных комплексов. Он был вторым и нелюбимым ребёнком в семье. Наперекор родителям пошёл служить, прошёл все дальние гарнизоны и тьмутаракань по краю карты России. Был женат на женщине с ребенком. Что-то в нём, вероятно, было, но было и то, что отталкивало. Он смотрел мимо нас. Мы не были для него живыми людьми со своими страхами и чаяниями. Он имел власть тогда над нами – он курировал то направление, в которое входил наш отдел. То есть он был российской «тенью» нашего местного начальника – он должен был научить нас всех и выстроить работу всего направления. Все женщины отдела как-то почти сразу влюбились в него. По-разному, кто-то в силу возраста самой пылкой любовью не смотря на мужа и семью, кто-то жалостливо и заботливо по-матерински. Ему носили пирожки из дома, мыли наперегонки его чашку, готовили кофе и покупали к празднику перчатки, чтобы он не мёрз здесь… Хотя, по большому счёту, ему было абсолютно всё равно – живы мы или нет, чем мы живём и чего боимся. Он не скрывал, что приехал сюда за обещанными ему по возвращении льготами. Командировка сюда расценивалась как участие в «горячих» точках. На карточку шла зарплата и неплохие командировочные. А он стоял на очереди за квартирой, ему надоело скитаться по гарнизонам, командировка обещала ускорить эту очередь… Мы были для него трамплином к новой должности дома, в России. Хотя, признаться, он был ассом во всём. Без шуток. Мы тыкались тогда, не имея ни малейшего опыта в военном деле – приказы, распоряжения, планы, отчёты… Как это делать? Где брать образцы, как это должно выглядеть? Он делал всё виртуозно – бумажную работу, работу с личным составом, оружием… Я думаю, даже среди своих он был одним из лучших, хотя, как ни странно, такие же командированные россияне, терпеть его не могли –он много и легко работал, он приехал сюда с дальним прицелом, не волочился здесь за местными женщинами и не пил со своими по комнатам. За это его презирали. Наш отдел, наверное, был отдушиной для него. Он был ниже всех мужчин и тщедушнее. Женщины жалели его и за это, зная его историю и видя отношение к нему других мужчин… В его случае опыт и знания не подкупали или располагали к нему, а отталкивали от него всех, кроме женщин… Вся жизнь того времени напоминает мне имитацию. Я с удивлением обнаруживала, что, как оказалась, слишком привязана к своему прежнему укладу и людям из жизни до лета 2014 года. С каждым днём мне становилось всё более невыносимо ходить на новую работу. Мне казалось, что я изменяю своему прошлому и воспоминаниям. Каждую минуту я сравнивала, как я жила и работала ещё пару месяцев назад – рядом был любимый коллектив, привычные обязанности, уважение, дружеские шутки и искреннее участие… И все сравнения с моей новой жизнью шли не на пользу перемен. Если в нашем отделе практически все, кроме меня, с войной выиграли и в зарплате, и в должности, то я потеряла во всём. Иногда я пыталась говорить об этом – какой была моя жизнь до лета 2014 года, какими были люди рядом со мной. Но мои нынешние коллеги слушали меня неприязненно – никто их них не мог похвалиться таким же опытом или отношением к прошлому. Я оказалась одна, кто только потерял, а не выиграл от перемен. Наш российский куратор, слушая мои истории, просил нарисовать ему схему – где я раньше работала и как туда добраться, уточнял, остались ли там компьютеры и офисная мебель, есть ли охрана. Я говорила о духовном, а каждый слышал в моих рассказах что-то своё, вызывающее алчность, зависть или неприязнь. И ещё, за месяцы работы под руководством нашего российского куратора, я начала понимать, что не стою ничего в этой жизни. Моя жизнь, мои навыки, умения, профессионализм – шелуха. Он делал всё, чтобы убедить нас в том, что мы абсолютно не профессиональны в военном деле, мы - растерянные бабёнки, пугающиеся обстрелов и зависим во всём от него. Если я готовила документ, он оказывался оформлен неправильно, если куратор принимал один документ, то браковал все остальные. А ведь мне казалось, что я не самый глупый сотрудник отдела… Коллеги, видя всё это, по-женски стали подкупать его домашней едой, приглашениями на ужин, стремлением угодить ему и опередить все его желания. Он чувствовал себя султаном в нашем отделе. Когда он появлялся на пороге, все замолкали, образовывали круг около него, спешили намазать ему булку вареньем и заварить кофе. Мне не хотелось слушать о его семье, но я слушала со всеми, чтобы он принял у нас какой-то документ или отпустил домой чуть раньше, сделав при этой привычную ремарку о том, что мы ничего не умеем и ничего не знаем. Я стала замечать, что всех женщин в отделе устраивает эта игра, и они боятся, что может быть иначе с другим командировочным, что на его смену может приехать кто-то более требовательный и жёсткий. Чем больше я узнавала этого мужчину, тем больше неприязни чувствовала к нему. Наверное, он подозревал что-то, чувствовал. А ещё, знаете, - его имя… Всё было вымышленным: имя, фамилия, отчество. Наверное, только должность и город откуда он, были правдой. Он не скрывал, что врёт во всём нам, а мы и не спрашивали, не уточняли. Мы были как на ладони, а он был весь соткан из каких-то легенд. А потом я поняла, что мы для них, как колония. Как раньше были колонии в Индии у англичан. Мы были вторым сортом для них, временным отрезком их службы. Это тоже коробило. Да, на работе кормили. Мы таскали домой хлеб в рукавах. На завтрак давали масло к чаю, а на обед было сало с чесноком. Когда кто-то погибал, нам давали вино. Мы носили домой хлеб, масло, джем. Прятали так, чтобы никто не увидел, и уносили домой, потому что тогда не платили никому – ни зарплат, ни пенсий, ни пособий. Он видел, как мы тырим в столовой булки и хлеб, как прячем это по сумкам, потому что у каждой были дома те, кто жил только за нашу зарплату. А потом наш маленький Путин уехал. Внезапно, без всяких предупреждений. Купил здесь по дешёвке планшет и отчалил. Больше всех убивалась от этого самая молодая женщина в нашем отделе. Она смотрела на него своими огромными влажными глазами и просила: пишите мне, звоните, приезжайте, вы сможете жить у меня, остановиться, если будет нужно… Я не скрывала, что рада его отъезду, и он это чувствовал. Все вокруг мандражировали, кто будет следующим, кого привезут на смену. Для кураторов была установлена огромная стиральная машинка, душевые кабинки, бойлеры, комнаты с мебелью. Некоторое время мы жили спокойно, потому что командиру нашего отдела было всё равно, что мы делаем, его никогда не было на месте. Он много пил, и для этого привёл на работу какого-то своего собутыльника-приятеля, который через время начал требовать с нас на бутылку и закуску. Аргументы были железными – мы были за что-то ему всегда должны. Я помню ту брезгливость, когда нас позвали пить в отдел нашей структуры. Один стакан на троих, странная закуска, самогон. Я испытывала дискомфорт от всего. От людей рядом, от обстановки, запахов, вынужденности своего положения. Потом я поняла, что запахи, звуки, которые меня раздражали всё время – это давление, первые признаки гипертонии. Каждое утро я стала заходить в нашу санчасть за лекарствами, а потом я стала делать это и среди дня. Через силу я шла на работу, и мне не нравилось ничего в том, что я делала и видела. А ведь нигде в то время не платили, и я видела толпы просителей под дверями нашего «военного» объекта, кто робко просил дать им работу хоть за еду. А нас ведь кормили там дважды в день, нам платили. И за мной были те, кто жил тогда только на мою зарплату, кто радовался тому хлебу, спрятанному в рукавах, который я выносила из столовой, и тому маслу с завтраков, которое мы собирали со столов… Стреляли. Было страшно. Тренировались зенитчики, шли учения и стрельбы. Техника была закамуфлирована под снег известью. Потом начали сообщать о смертях тех, кто ещё вчера был рядом… Это было начало 2015 года. Полный абсурд всего происходящего. Вчера он ел рядом с нами в столовой, а сегодня нам говорили, что его убили под Дебальцево. И ещё, и ещё. Да, мне было жаль этих людей, но я не могла понять, зачем всё это? Ради чего? Рассказывая о погибших, непременно говорили о том, что у него осталась жена и дети. Но разве он вынужден был воевать? Это был его выбор, а всё остальное – издержки этой войны. Девушки оплакивали каждого, ходили на похороны, а наши коллеги пили за упокой каждого погибшего, даже тех, кого не видели никогда живыми. И смерти тоже стали привычными, как гул ночной канонады. Мне было всё время холодно, и постоянно болела голова. Привычно уже, потому что, казалось, так было всегда… Ольга Кучер, Луганск, для "ОстроВа"
