По телеку показывают пойманную диверсантку. По местным законам ей грозит до 30 лет лишения свободы. И, как это здесь принято, она на камеру рассказывает о мотивах своих поступков: спокойно и устало, без показательного раскаяния, слез и извинений. Перебирает рукой носовой платок. Она с «освобожденной» территории. Дом в самом центре. Мимо с утра до вечера гонят военную технику – зачехленные пушки, БТРы, танки. Работы нет. Вся ее компания – куры и Интернет. А тут в социальных сетях активизируется бывший коллега по бывшей работе. Он выехал. И здесь вы должны понимать, что мы от недостатка общения, от дефицита прежней жизни цепляемся за каждую зацепку из прошлого, кто мог бы нам напомнить, как хорошо мы когда-то жили, когда не было никакой войны. И вот, этот коллега слово за слово, да ещё с нотками сочувствия просит: сфотографируй, что тебя пугает, от чего ты не можешь спать, и пришли мне. А оно вот – за окном, с избытком, не нужно ходить по городу и искать локации. На этом она и попалась. И так вот спокойно, без эмоций, устало рассказывает о составе своего преступления. И в конце неожиданно добавляет: «Мне нужно было с кем-то поговорить об этом. Я боюсь». Боится она не срока в 30 лет в местах лишения свободы, не того, что от ее домишки в центре уже через год ничего не останется, а того, что она оказалась не готова к тому что останется одна и что мимо ее дома днем и ночью будут гнать военную технику, нагнетая мысли о смерти и войне. И никому, ровным счетом никому до этого не будет дела кроме того бывшего коллеги, который проявил хотя бы какой-то интерес к ее жизни. Страх стал нормальным состоянием за эти годы. Я уже не знаю, что вообще норма сейчас. Если среди моих знакомых попадается кто-то нормальный, кто ровно стоит на ногах, строит планы, живет настоящим, я таращусь на него с удивлением. Я хочу понять, как это удается сейчас, что он для этого делает. «В моем окружении нет психически здоровых людей», - эта фраза сейчас более нормальна, чем обратное утверждение. В мамский чат выкладывают изувеченные тела убитых военных. Чат, где обсуждают списки на роды, врачей и детские выплаты. И мы все смотрим эти фотографии – чьи-то сыновья, чьи-то мужья, то, что от них осталось. И администратор долго не видит этих фотографий, но их видим мы. И после этого сказать, что мы нормальные, остаемся нормальными, сложно. Любое упоминание о довоенной жизни – концерты, поездки, работа – вызывают слезы и ступор. Мы часами вспоминаем то, что было несущественным тогда. Мы виснем и застряем в тех контактах, кто работал с нами в довоенный период, дружил и переживает такие же как и мы эмоции. Часами взахлеб мы вспоминаем, как жили тогда. Как работали. Тяжелое перестало казаться таким, люди, которые не нравились тогда, кажутся лучшими на свете. И мы сообща оплакиваем тех, кто неожиданно ушел, хотя совсем не собирался умирать. Появилось очень много новых страхов – взрывов, резких звуков, непонятного свиста и страх ночных разговоров под окнами. Страх может вызвать любое неясное состояние, а слезы – пустяк. Появилось какое-то странное явление непрекращающейся миграции. В Луганск переезжают те, кто остался без жилья и работы в «освобожденных» территориях, а из Луганска как-то внезапно и среди года уезжают те, кто, казалось, неплохо здесь жил. Уезжают как-то тайно, сообщая об этом только самым близким, оставляя вещи и квартиры, чтобы зацепиться в Канаде и Швейцарии с волной выезжающих из Украины и попытаться жить там заново. Количество детей в классах меняется и все время прибывают новые ученики с «освобожденных» территорий. И уже они пишут благодарные письма на фронт и рисуют для бойцов яркие картинки мирной жизни. Интересно, каково это тем, кто был «освобожден» совсем недавно? «Я не жду ничего хорошего, никаких хороших перемен», - говорит мне знакомый строитель. С февраля он прячется от мобилизации, работает урывками, тайно, боясь быть мобилизованным. И для себя он не видит ничего хорошего в происходящем. Ни в ремонте школ и детских садов, ни в обещаниях лучшей жизни. Таких, как он - множество. Кто ждет перемен со страхом, не доверяя популистским обещаниям тотального счастья. Кто сполна «наелся» гуманитарки, узнавая о ней только с телеэкрана. За чаем мы говорим о том, что нас ждет. И в этой вполне мирной ситуации, размешивая сахар в чашке, мой приятель советует уезжать не раздумывая, как только что-то начнется. Не ждать лучшего, не надеяться, а уезжать, в чем есть, бежать, не важно куда. Потому что здесь не останется ничего. И почти сразу, без перехода, он говорит о том, что, может быть, все наладится, потому что никто не знает ничего наверняка. Мы все здесь стали немного того, с травмой войны. Мы не были к этому готовы. К тому, что нас будут люто ненавидеть и проклинать по признаку места прописки. К тому, что прошлое нам навсегда покажется лучшим, к тому, что в отношениях длинною в жизнь можно взять паузу в связи с войной. К тому, что еда станет деликатесом просто от того, что это еда. К тому, что любое событие из довоенного прошлого может вызывать неудержимо слезы, и ты, застряв навсегда, будешь пересказывать как жил тогда, работал, ездил куда-то. И что бояться можно постоянно, не переставая, как когда-то ты постоянно был счастлив, но это понял только с началом войны. И размешивая ложечкой сахар мой приятель говорит о войне. Говорит буднично, инструктируя, что делать и как быть. И потом также без всяких переходов говорит о краткосрочных планах. И я понимаю, что это и есть норма сейчас. Критерий нормы – жить сейчас, короткими промежутками. Спокойно говорить о войне и мире, описывать увиденную разруху и нищету пустых городов без газа и говорить о планах покупок. Это какой-то защитный механизм, вытесняющий все остальное.
