По всем российским телеканалам – единственным в «республике» -одна общая тема с утра и до вечера: Кемерово. Шествия, возложение цветов и игрушек, инициативные группы, слёзы. Кто-то оплакивает своих, кто-то соболезнует чужим, но все вместе жаждут справедливости, отмщения, суда, поиска виновных… Три дня по всем телеканалам тема страшной трагедии, растиражированной по секундам, умноженной на эти страшные кадры записи камер видеонаблюдения. И между постами звёзд российского шоу-биза о гастролях, спектаклях, поездках, турах и вояжах вставки – Кемерово, соболезнуем, мы с вами. И бегущей строкой внизу телеэкранов «Астана соболезнует», «Германия с Вами!», «Ростов-на-Дону скорбит». Вся страна, да что там, весь мир в едином порыве оплакивает погибших, крича о том, что смерть даже одного ребёнка – трагедия, страшнее которой быть не может ничего, а уж смерти 64 погибших – национальный траур, объявленный 28 марта… В июле 2014 года моему ребёнку было полтора года. Мы мчались по «скорой» в инфекционное отделение. Была средина месяца, и людей не было. В отделении нас было двое пациентов – желтушная новорожденная девочка, прямо из роддома, и мой сын со своими под 40 температуры, которые никак не удавалось сбить. Пока мы ехали в «скорой» нас остановили люди в форме на перекрёстке досмотреть машину на предмет оружия или подозрительных лиц. В больнице был врач, но такой древний… Она выписала нам буквально всё и от всего, сделав выручку круглосуточной аптеке. Да, аптека ещё работала и уже стреляли. Уже и ещё… Окна были такими большими – в пол, что я всё время искала глазами, куда упасть, если придётся падать на пол. Но был пыльный пол и эти огромные, заклеенные крест-накрест окна. Один раз стреляли так сильно, что горбатенькая мама той жёлтенькой девочки и мы выскочили в коридор, прижимая детей к стене. К единственному глухому пролёту. Мы стояли, закрывая детей собой, а на полу лежали противогазы на случай, видимо, химической атаки. Это были страшные дни. Постовая медсестра безостановочно говорила по телефону с мужем, обсуждая ехать или не ехать из города. Ночью у моего сына на фоне температуры начались судороги. Мы были одни в палате, одни в той больнице, и я не знала, что делать. Утром врач сказал, что это нормально в возрасте моего ребёнка – стресс от впечатлений. Нас не кормили, и моя мама возила нам еду. А потом она не могла уехать домой с остановки, потому что транспорт уже ходил плохо. Страх-жара-температура – такими были те дни, только страха было больше всего. Душа в отделении не было, был только кран с горячей водой, под которым можно было ополоснуть ребёнка, держа его на ладони. Я рада была сбежать из этой больницы, которая вымирала после 12 часов дня до следующего утра. И вы думаете, кому-то, хоть кому-то было дело до нас тогда кроме моей мамы, которая понимала, как нам там, среди этих окон от пола и до потолка, дребезжащих при каждом обстреле. А потом было то лето. Шерстяной ковёр под щекой и вес моего тела над сыном. Поочерёдно – я или мама – мы накрывали его собой, потому что мы остались в городе тем летом. Не потому, что мы были за кого-то или против, а потому что, уехав, мы хорошо понимали это, вернуться уже будет не к чему. И ещё, что разлучаться можно в то лето только навсегда. Мой сын долго молчал после того лета. Мне как бюджетнику не платили девять месяцев. Наверное, кому-то было до этого какое-то дело, но я так и не встретила этого человека, он не пришёл ко мне со словами помощи. Я, мама-пенсионерка и полуторогодовалый малыш, который ещё ел свои смеси. Однажды я пришла просить помощи к одному из административных зданий. Сказала, что мой сын болен. «Что с ним?» - спросила у меня девушка, выдававшая гуманитарку. Я сказала. «Завари ему ромашку, если хочет жить – сожрёт». Было ли ей какое-то дело до моей семьи? Вряд ли. Да, наша семья численностью в три человека, из которых никто не получал девять месяцев ни копейки, не те 64 человека, заточённые огнём и человеческой халатностью на 4-м этаже торгового центра. Мы остались живы. Мы выживали эти девять месяцев без пособий, зарплат и пенсий. Как все вокруг. О нас, вероятно, думали. Вероятно, тоже писали где-то «Донбасс, мы с вами» и «Держитесь». Только за что мы могли держаться тогда? Только друг за друга. Моя тётка полгода жила за счёт социальных столовых, питаясь два раза в день шесть дней из семи супом или кашей с видимостью тушёнки. Она проводила в этих очередях по полдня, стоя в любую погоду с кастрюлькой за своей порцией – она не получала как и все своей пенсии девять месяцев. Я думаю, мой сын навсегда запомнит то лето, когда мы часами сидели в сыром погребе, а свеча всё время гасла. Мы читали сыну сказки и стишки, чтобы не было так страшно. Мы кутали его в кофту – там было сыро, а ночами бесконечно лежали на полу у кровати. Ковер под щекой он запомнит на всю жизнь. Не самые счастливые воспоминания как для самых первых. Рядом с нами, по соседству, сразу после того лета умерла мамина подруга. Лето пережила, как и мы, не покидая своего дома, а в сентябре умерла. Никакого вскрытия не было, были только похороны, но её близкие были уверены, что причина смерти – война. На соседней улице от обстрела погиб мужчина, которому отрезало руки осколками, а близкие нашли его только спустя неделю в морге. И ещё его никак не могли похоронить, потому что всё время стреляли, и все прижимались друг к другу от страха на этих быстрых похоронах. Этим смертям нет счёта, до них нет никакого дела никому кроме их близких, и никто не требовал национального траура по жертвам того лета. Мне часто говорят: «Плохо? Уезжай». Да, наверное, правы. Поэтому я не жалуюсь. Но масштабы нашего лета в Луганске не сопоставимы ни с чем. Сейчас все постят в социальных сетях погибших в Кемерово и выживших. Мой пост был бы о мечтах. Моих мечтах о море, о моих ушедших с войной работах, об уехавших друзьях, которые скитаются по съёмным квартирам, уже привычно за эти три года. Да, наша трагедия не сопоставима с трагедией в Кемерово. Это разные вещи. Разные по силе, тяжести, горю. Но виной в каждом из этих случаев – человек. Там – захотевший денег и пренебрегший своими обязанностями. Здесь – захотевший власти и предавший свою страну… Ольга Кучер, Луганск, для "ОстроВа"
