Этот роман был долгожданным именно как произведение о текущей войне. Как способ заглянуть в свои переживания с помощью медиума-писателя. Как попытка с помощью художественных средств и образов глубже осознать происходящее. Поэтому естественно, что первые романы о нынешнем историческом катаклизме написали и издали именно писатели из Донбасса — Владимир Рафеенко, Сергей Жадан, Елена Стяжкина. В недавно избранном сборнике произведений донбасских литераторов "Порода" опубликовала первый фрагмент своего будущего романа Ирэн Роздобудько. Литература, связанная с регионом, стала, наконец, интересна за его пределами. Поэтому когда Владимир Рафеенко говорит, что "Долгота дней" — не для всех, с ним можно и соглашаться, и нет. С одной стороны, только человек, имеющий отношение к Донецку, поймет отсылки к местной топографии или пассажи вроде этого: "Лизе временами казалось, что справа и слева от дороги в яру сквозь туман проступают очертания Z. Тогда становилось по-настоящему тоскливо и муторно. И выпрыгнуть хотелось из автобуса, убежать назад, в Z, в знакомые улицы и переулки. В то время, когда войны еще не было. Когда все наши были живы, и старушка Хаткина праздновала каждый листопад". С другой, "Долготоа дней" — это все-таки не только роман о Донецке — городе Z, — и это больше, чем роман о войне. Немного "городская баллада", как озаглавил его сам автор, немного сказка и феерия, немного политический памфлет, в каком-то смысле — даже репортаж. Чего стоит, например, этот отрывок: "Некоторые после смерти находят себя на углу Крещатика и Прорезной. Стоишь такой себе, — Марина Аркадьевна счастливо засмеялась, — в одной руке мороженое, в другой — пиво. Солнышко светит. Направо — митинг против кондитера. Налево — митинг в поддержку его сладостей. Народ весь там, что бы ни думал, понимает — альтернативы ему нет. Сине-желтая столица, плюрализм и богатство мнений. Пьяный мент ссыт на брусчатку у спуска в метро, и прямо тут же парень на волынке исполняет. И так это все правильно, так чудесно! А главное, до кнайп-клуба рукой подать, где Жадан через час стихи про Марию читать станет". В общем и целом, это отличная художественная панорама современной Украины. Поэтому "Долготу дней" захватывающе даже перечитывать: в ней каждый раз находишь что-то новое, и в то же время знакомое, свое. — Владимир, почему для вашего нового произведения вы выбрали форму фантастического романа? — Роман состоит из двух автономных частей. Одна часть написана в духе сказки для взрослых о войне, а вторая — сугубо реалистическая, отчасти даже натуралистическая. Я вообще намеревался написать книгу новелл. Когда я начал их писать, оказалось, что это слишком тяжело. Оправдать, объяснить все, что происходит со мной, с моей жизнью, расколотой теперь надвое, невозможно средствами реализма. Был необходим какой-то переизбыток художественности, поэтому возникло это романно-сказочное направление — основное тело произведения. — Наверное, это парадоксально, что роман о войне получился смешным. В этом тоже заключался замысел? — Люди выживают с помощью молитвы и смеха, да. — Новеллы, которые есть в романе, появились, получается, раньше, чем собственно роман? — Да, первоначально была идея написать книгу новелл о войне. Но закончив первые несколько текстов, я осознал, что писать дальше исключительно в реалистической манере просто не смогу. Так возникла идея сложносоставного текста, в котором реалистические вставки должны были играть свою особую роль. Роман этот, в определенном смысле, стал для меня терапевтическим текстом. В том смысле, что однажды мне стало ясно – надо привыкать к тому, что домой возврата нет. Это означает не просто оставленный дом, это оставленная жизнь — привычки, жизненный уклад, — а ведь я абсолютно домашнее существо. Поэтому, да, без этого текста я не смог бы, наверное, выжить. Он стал попыткой самолечения и осмысления того, что произошло. Из романа "Долгота дней": "Война подступила к z совсем близко, а с ней поменялась городская жизнь. Разрушаются окраины, гибнет мирное население. Страшно и зябко, граждане! Будто повторилась история, пошла по кругу. Начало прошлого века встретилось с началом нынешнего, и они совпали! По кругу бежит карусель времен, милые соотечественники! Звенит мелодия вальса, скачут педальные лошади, зебры, слоны, крокодилы. Оперетка! Европейские военные праздники! В Киеве — предатели и воры, в Москве — идиоты-временщики, безумцы и военные преступники. Чем дальше, тем голодней и беспросветней. Эхо летает из конца в конец по пустынным Z-улицам в воскресный день. Ветер и солнце! Пронзительная пустота. И только работники коммунальных служб, как рабочие сцены, неутомимо латают город — постоянно разрушаемую декорацию к спектаклю, который никто не в силах остановить". — У вашего романа как минимум две разных аудитории. Люди, которые пережили то же, что и вы, и люди, которые не имеют ничего общего ни с этим опытом, ни с самим Донецком. Как вы считаете, что важное должны вычитать из "Долготы дней" и одни, и вторые? — Я думаю, что читатели, как и писатели, никому ничего не должны. Ясно, что каждый осваивает те смыслы художественного произведения, которые находятся в нем самом. Мы ничего другого в мире увидеть не можем, кроме того, чем являемся сами. Поэтому дай бог, чтобы каждый увидел там отражения себя и с помощью этих отражений, встречи с самим собой в романе попытался понять, что происходит в мире, в Украине. Из романа "Долгота дней": "Она достала из сумочки шоколадную конфету и протянула девице. — Раз сигареты — не твое, Елизавета, угощайся, так и быть! Это сакральный "Рошен", у меня еще найдется. Две конфеты заменяют стакан кокаина". — Я знаю, что уже в 2014 году многие ждали произведений об этой войне. Вы ощущали какой-то "соцзаказ"? — Конечно же, нет. Прежде всего, это роман на русском языке. Даже при наличии прекрасного перевода Марьяны Кияновской я не уверен, что существенная часть украиноязычной читательской публики станет его читать. Многие уже осознали принципиальную невозможность для себя работать с текстами на русском языке или порожденными русскоязычной культурой. Это, конечно, для меня драматично, но я никоим образом не могу осуждать этих людей. Поэтому я не думаю, что "Долгота дней" — это роман для всех. — Вы ведь переводили на украинский Светлану Алексиевич. Это произведение, написанное на русском носительницей русскоязычной культуры, но, очевидно, в нем была здесь потребность. — Это другое. Она не украинский и не российский автор. — Мы встречались с вами за несколько лет до войны и говорили, в том числе, о проблеме русскоязычной украинской литературы, которая и тогда никому не была здесь нужна. Но вот появилось издательство "Фабула", которое, в прекрасной твердой обложке и на отличной бумаге, издало ваш роман на русском. Вы все равно не чувствуете никаких перемен? — То, что русский оригинал вышел первым — случайность. Первым издательством в Украине, которое начало со мной серьезно сотрудничать, стало "Видавництво Старого Лева". Украинская версия должна была стать основной, и мне казалось, что это правильно. С точки зрения моей литературной карьеры это был огромнейший прорыв. Издательство, которое согласилось опубликовать роман на русском, нашлось гораздо позже. Так что перемены есть. — Для меня как читателя, напротив, чрезвычайно важно, что это роман вышел на языке оригинала. Я вообще стараюсь не читать переводов с тех языков, которые я понимаю. — Вопрос был о позитивных изменениях, и я говорю, что они есть. И это удивительно для меня, потому что я никогда раньше не думал о том, что мой роман может выйти в переводе на украинский язык. Для меня это как сказка — совершенно немыслимая до войны. — Со стороны российских издательств интерес к "Долготе дней" был? — Когда я опубликовал первые новеллы, редактор журнала "Знамя" Сергей Чупринин попросил прислать ему роман. На тот момент у меня еще не было никаких издателей, поэтому я отправил. Он почитал и сказал: "Вы понимаете, в Москве это публиковать нельзя. Но если вы внесете определенные изменения…". Список изменений был таков, что, утрируя, должно было получиться, что это Украина напала на Россию. И это писал один из самых умных и толерантных людей, которых я знаю. Думаю, что с выходом этого романа на возможности публиковать свои тексты в России на долгие годы, если не навсегда, поставлен крест. Я понимал это уже тогда, когда писал этот роман. Но и писать по-другому не мог. Из романа "Долгота дней": "— …На прошлой неделе жуки в лохмотья разорвали танковую колонну, пришедшую на усиление Отдельной мотосрелковой Z-бригады особого назначения "Первый нах". На Розе Люксембург прямо на перекрестке с Комсомольским проспектом периодически является призрак Розы. Он разговаривает с жителями города, убеждает в ошибочности курса, выбранного российским политическим руководством. Это как понимать? — Прикольно, че, — согласился Алексей". — Я хочу вернуться к содержанию романа. В нем была очень интересная теория: чтобы уехать из Донецка, нужно умереть, то же самое — чтобы вернуться. Получается, что мы все — умерли? — Самый очевидный ее смысл для меня — в ощущении, которое пришло в тот момент, когда я понял, что домой возврата нет. Понятно же, что это в некотором смысле умирание. Но речь не только об этом. Только смерть придает ценность каждой секунде прожитой жизни. Только вследствие неминуемой конечности меня как человека вот эта чашка облепихового чая, этот разговор, эта музыка приобретает ценность. Если смерти как актуальной нет, если ты о ней забываешь, это коренным и не самым лучшим образом влияет на тебя как личность. Выживать человеку помогает включенность смерти в его каждодневный кругозор. В романе смерть — это еще и тот предел, который ты сознательно себе поставил и через который ты перешел. — Ваши герои, перейдя этот предел, сильно изменились. В действительности тоже так? И что случилось с теми, кто остался? — Люди, которые остались там, тоже меняются, но не все. Мне кажется, там все гораздо пессимистичнее. Создается впечатление, что они живут с ощущением безысходности или стараются отгородиться от этой войны, создавая себе мирок, из которого можно не выходить. Жизнь здесь, при всех ее трудностях, – это жизнь, а там — беспросветное выживание. Там отсутствует воздух, а здесь есть, чем дышать. Здесь живая жизнь, которая имеет перспективу. Здесь что-то может быть, а там ничего быть не может. Из романа "Долгота дней": "— Столкнувшись с невозможностью прямой оккупации, мы перешли к операции "Бэкграунд". Не спрашивай о технических подробностях, скажу по существу дела. Задействовав современные мистико-информационные технологии, мы планировали присоединить Z к самому сердцу славянского мира, что бы это ни значило. И кое-что у нас таки вышло. Отсюда особые свойства здешнего времени, социального, политического, любачевского и риманового пространства. — Не понял! — Ну, смотри: СССР давно нет? — Нет, — согласился министр здравоохранения. — Вот! А мы вас к нему присоединили! — хлопнул Маршак ладонями по коленям и заразительно засмеялся. — Следовательно, вы тоже отчасти не существуете, как и СССР. … — Маршак, ты конченое мудило, — после минутного молчания признался Гиркавый. — Объясни просто, почему я должен умирать, чтобы попасть в Киев? — Да потому, Василий, что тебя нет нигде! — заорал журналист. — И никого из вас, живущих здесь, нет! Вместо того, чтобы присоединиться к России, хотя бы в смысле духовных скреп, вы присоединились к Советскому Союзу, млять, как и хотели всю свою безумную жизнь! Вот и живите теперь там! — он помотал головой". — Почему после смерти в Украину попадали даже те, кто не хотел туда попасть? Тот же Иван Иванович, российский боевик-доброволец. — Он попал в пространство "Пятого Рима", которое живет по своим законам. Это другая смерть, не та, которую мы понимаем как физическую. И не надо путать смерть, которую герой принимает сознательно, чтобы стать украинцем, и смерть, которая приходит против воли героя и которая неизбежна. У нее другие последствия: он оказывается совершенно не там, где хотел, и им управляют. — Вот я для себя не могу понять: вы с ними жестоко поступили, или нет. Вроде бы, всех убили, но никто не умер. — Литературный персонаж — это нечто из области эстетики. Конечно, они ходят, они говорят, они нам симпатичны или нет. Но с другой стороны они — всего лишь позиции внутри эстетического объекта, которые мы занимаем для того, чтобы понять эстетический объект, такую невидимую штуку, к которой роман — как бы лестница. То есть, она всегда была, эта штука, и есть, и будет. Я просто построил к ней лестницу, и по ней, благодаря этим персонажам, можно взобраться, и, пройдя вместе с ними все перипетии, прикоснуться к чему-то невидимому и замечательному, что является основанием человеческой жизни вообще. — Это был вопрос о писательском мастерстве вообще. Я бы, наверное, писать хорошие романы не смогла — у меня все жили бы долго и счастливо, потому что, когда вы проживаете какое-то время с персонажем, вы уже смотрите на него как на живого человека, и "убить" его попросту жалко. Как вы с этим справляетесь? — (смеется) Мы же с этими персонажами и открываем ощущение смерти. Но для этого им надо умереть. А мне надо об этом написать. — И, тем не менее, у вас есть одна героиня, которая, выехав из Донецка, была вынуждена вернуться, потому что по какой-то причине умереть не смогла. — Она стала восстанавливать свою личность, свою память, чтобы доказать, что она есть. Она не смогла отказаться от этого, не захотела начинать свою жизнь с нуля, как начинает каждый после смерти. То есть, она тоже сделала свой выбор, не весьма очевидный, но, тем не менее, решающий в ее судьбе. Из романа "Долгота дней": "— Ты сказала, что у Анны и Зины все хорошо, — спросила Лиза, рассматривая конфету, — и работа, и надежда, и одежда? — Все чудесно! Официантками работают в "Макдональдсе" и о другой карьере даже не помышляют. — Ну как же может быть одновременно, чтобы и погибли, и все так чудесно? — Дура, что ли? — Аркадьевна вздохнула и тяжело поднялась с лавки. — В жизни только так и бывает. Кто-то мертвый бургеры киевлянам делает. А кто-то, как мы здесь все, вроде живой, но больше не человек. — А кто тогда? — Инструмент шантажа, статистическая погрешность". — У "Пятого Рима" есть какая-то локация? — Я писал его с реальной бани, которую посещал регулярно в мирное время, и даже с ее работников отчасти. Это место недалеко от центра, но все равно уже периферия. Из романа "Долгота дней": "Яркие красные указатели Сократ придумал специально для людей из России и других стран мира, приехавших в Z повоевать. Теперь им не надо думать, куда идти, чтобы ненароком не заплутать в бесконечных лабиринтах банной вечности. Гредис долго и старательно рисовал эти стрелки, вложил много сил и сердца. И вот теперь каждый наемник после помывки имеет шанс вернуться назад. Но Лиза в курсе, что все эти стрелки до задницы. Что ни рисуй, не каждый идущий вернется обратно. Даже строго следуя указателям, можно очутиться в комнате, которой нет. Любой пришедший в Z с оружием рискует затеряться на этих дорогах. Молодые и старые, русские и не очень уходили в парилку и пропадали в ней навсегда". — Донецкая политическая идентичность отчасти строилась на том, что это родина слонов и центр всего мира, и у вас в романе тоже как-то так получилось — что судьба Украины решается в донецкой бане. — В проекте Сергея Жадана "ДНК" есть моя реалистическая повесть о студентах. Для них, естественно, то место, где они живут, и есть центр Украины. Это совершенно нормальное сознание. Для меня моя маленькая родина и есть Украина, а потом она может распространиться на все остальное, а может и нет. Никакой другой Украины нет, кроме Украины нашей души, нашего сердца и нашей совести. Каждый из нас живет в центре Украины. И я не думаю, что это плохо. — Ваши герои прибыли в Киев, чтобы закончить войну. Почему причина войны здесь — не в Москве, не в Донецке? — Начали войну там, а закончить ее могут здесь, изменив состояние сознания людей. Речь об этом. Мистерия, которая совершается, — это объединение всей Украины. Мы все разные, и проблема в том, что каждый считает, что только он любит Украину правильно. С помощью моих героев происходит объединение всех любящих эту страну людей. Из романа "Долгота дней": "— Вместо Украины, — продолжила Марина Аркадьевна, — нашла я в Киеве советских мудаков. Сидят себе в высоких кабинетах. И рефлексы у них сосущие. Крови им хочется украинской, другой брезгают. Им все равно, на каком языке говоришь, им красненькое подавай. Ориентируются! — щелкнула клювом Ворона. — Знают, что нация — не язык, но сердце. Как завидят настоящее, так и сосут его кровь. Лижут, фыркают, морщатся от удовольствия. Забавные твари. Все до одного, кстати, сторонники войны до победного конца и при этом пацифисты". — И после этого ваши герои возвращаются в Донецк, но в жизни их уже, вероятно, не ждет ничего хорошего из-за перемен, которые их ждут в связи со смертью. То есть, эта война как бы меняет что-то безвозвратно. — Некоторые вещи безвозвратны. Что-то позитивное может совершиться на уровне судьбы этой страны, но на уровне судьбы этих людей — уже нет. Они пожертвовали собой, чтобы что-то изменилось. — А вы вернетесь в Донецк? — Не вернусь. Даже если на каждом углу там будут развеваться украинские флаги, я просто не смогу туда вернуться. Даже не могу объяснить это рационально. Это просто невозможно. Донецка больше нет. Есть какой-то похожий на него город, и, может быть, будет какой-то другой, даже лучше прежнего. Но это будет уже не мой Донецк. Из романа "Долгота дней": "— А попроще, Коля, никакого Рая, кроме страны своего сердца, у человека нет. И никакой другой Ад ему тоже не грозит. Понимай так, что своими руками строишь пятизвездочные апартаменты на все времена. С видом на пуп Вселенной. Можешь еще при жизни заслужить Украину вечную и прекрасную, а можешь — вечный пророссийский Z". — Как вы думаете, людям, которые перечитают этот текст лет через сто, когда пройдет еще много разных событий, он все еще будет близок? — Я вижу возможность долгого дыхания этого текста в том, что он очень разный. В него включены совершенно разные культурные, человеческие, идеологические, политические и всякие прочие вещи, обрамленные в разные литературные жанры: от публицистики до магического реализма, от литературы сатирически-пародийной до философской, от сказки до стихотворной баллады. Внутри себя он не привязан ни к чему. Это просто роман о войне, роман о смерти, роман о любви к своей родине. Он даже более универсален, чем та боль, которую мне пришлось испытать. Этот текст гораздо умнее меня. Может быть, он будет поэтому и счастливее. Я на это надеюсь. Беседовала Юлия Абибок, "ОстроВ"
