Кирилл Сазонов: «Они упакованы настолько плохо, что бронежилет даже не держит пулю»

Кирилл Сазонов – украинский журналист и политолог. Он родился и жил в Донецке, пока в 2014 году российские оккупанты не захватили город. Полномасштабное вторжение россии в Украину он встретил в Буче, после чего вступил в ряды Вооруженных Сил Украины и защищает нашу страну в одной из самых горячих точек фронта – в Лисичанске. Корреспондент «ОстроВа» связался с Кириллом и поговорил о жизни на войне, волонтерах и государстве, и отношении военных к мирной жизни в других регионах Украины.

- Кирилл, как произошел ваш переход из мирной жизни в военную? Как вы оказались не просто в армии, а на передовой?

– Я журналист и политолог, мои друзья всегда убеждали меня, что мое оружие – это слово. Дескать, так я приношу пользы гораздо больше. И они, наверное, правы. Но в 2014 году «русский мир» пришел в мой родной Донецк. Тогда я, с ноутбуком в руках, видел людей с автоматами, и ничего, кроме ругани в интернете, противопоставить им не мог. Меня быстро объявили «врагом народной республики», я даже горжусь тем, что на здании областной администрации повесили мой портрет и портрет Ирины Фарион. Мне друзья прислали фотографию, где висят эти два портрета, над которыми написано: «Найти и уничтожить». Мне пришлось «контрабандой», с помощью друзей, выезжать из города. Удалось вывезти семью с двумя детьми. Мы приехали в Киев, пожили какое-то время там, а затем переехали в Бучу. И я уже думал, что это все забыто и это уже история. Но они пришли и в Бучу. А я опять с ноутбуком, телефоном, героически сражаюсь на информационном фронте, а вокруг меня люди с автоматами и красным скотчем на руках.

Я понял, что «русский мир» меня все равно догоняет, а драться с ноутбуком очень неудобно. Семья выехала в Киев, а я остался в оккупации. Был очень удачный момент: я жил в доме на 8-м этаже, который на бугре. Мне видно переезд, видно знаменитую улицу Вокзальную, видно, где орки ставят танки, организовывают штабы. Поэтому, пока у меня был свет и зарядка в телефоне, я корректировал и «азовцев», и Генштаб. Помогал артиллерии и нашему спецназу. Но потом все сдохло. Телефоны начали забирать, я быстро разбил свой и показал осколки, чтобы не проверяли. Позже мне удалось вместе с соседями выехать из Бучи на Киев.

В Киеве я понял, что если «русский мир» меня везде догоняет с автоматами, то ноутбук меня больше никак не успокаивает, и я хочу их встречать тоже с автоматом. Семью получилось отправить в сторону Запада, а я пошел в военкомат. Точнее, я еще в Буче пробовал пойти в военкомат, но кадыровцы его заняли быстрее, чем мы успели туда попасть. В Киеве же оказалось, что добровольцев гораздо больше, чем нужно ВСУ в данный момент. Невозможно устроиться и попасть в части, которые воюют на переднем крае. А стоять на блокпосту с автоматом мне не хотелось.

Но мне повезло: спецподразделение «Хорт», которое воюет на Юге и Востоке, решило создать еще одну группу. В основном брали людей с боевым опытом, но принимали и тех, кто просто занимается спортом. Так что получилось через знакомых добиться и убедить командира, что я не буду обузой. Потом было две недели активных тренировок на базе, в основном, стрельба и тактика спецназа. То есть то, чего мы действительно не умеем. Дальше все в добровольном порядке: кто хочет на восток, в Лисичанск? У нас половина подразделения сразу загорелись, сразу поехали. И вот мы здесь. Немножко избавились от романтики, немножко избавились от иллюзий, но в целом, ожидания оказались оправданы.

Действительно, подразделение, целиком укомплектованное из добровольцев, ничуть не похоже ни на российскую армию, ни на ту, которая была у нас в 90-х, когда я служил. Люди понимают, зачем пришли, понимают, что они должны делать. Те, кто воюет дольше, учат новых. До тебя с первого раза доходит, что и как надо делать. Главное – никаких иллюзий, потому что мы ехали не ходить в красивой форме по мирному городу, мы ехали убивать и прекрасно понимали, что люди с той стороны едут убивать нас. Поэтому, никаких шоков или моральных терзаний. В общем-то, быстро вошли в работу.

Я смотрю и по нашим, и по смежникам, в том числе, по мобилизованным ребятам, украинцы смотрят на войну достаточно спокойно. Это не трагедия, это работа. Ну, приперся враг, лезет на нашу землю. Мы понимаем, что если его не остановить здесь, то он полезет дальше. Ну, нельзя ему отдать Донецкую и Луганскую области и на этом все забыть, он полезет дальше. Поэтому, мы едем на работу. Спокойно, без истерик, без нервов.

- А они?

- Там, конечно, другая ситуация. Пленных было достаточно много, и я не мог с ними не пообщаться. Хотел понять их логику и мотивацию. Для них это тяжкая повинность. Кто-то ехал как на легкую прогулку, поубивать и пограбить. Кто-то не хотел, но его заставили. Кто-то говорит, что их обманули, и говорили только про учения. Для них это служба, важное событие в жизни. А для нас – работа.

- Могли ли Вы предположить 21-22 или 23 февраля, что будет полномасштабное вторжение и в Киевскую, Сумскую и Черниговскую область?

– Вы знаете, Даниил, мне стыдно, как и многим моим коллегам, потому что мы совершенно не предполагали широкомасштабной войны. Несмотря на заявления союзников, наших партнеров. Просто элементарный анализ показывал, что россии эта война не нужна, она ей невыгодна. Они могут потерять гораздо больше, чем приобрести. И я вполне серьезно был уверен 23 числа, что широкомасштабного вторжения не будет, потому что это глупо. Что россия влезает в яму, в капкан, что она здесь застрянет, что для нее это тяжело, что быстрой победы для нее не будет. Поэтому, сама логика говорила о том, что большой войны не будет, а максимум, на что они будут способны, это наступать на восточном фронте, в Донецкой и Луганской областях, чтобы выйти на их административные границы. Все остальное было очевидным: они встрянут в большущие проблемы, из которых не вылезут лет 20. Исходя из логики, я говорил, что большая война невозможна и наступления на Киев не будет. Но оказалось, что россия живет вне рациональной логики. Они действительно влезли в эти проблемы, действительно здесь застряли, попали в капкан и отбросили свое развитие на десятки лет назад, поставив себя вне границ цивилизации. Кроме путина, записанного в историю, никаких результатов они не получили. Я не верил в то, что они на это пойдут.

– Я с большим восторгом читаю ваши полевые заметки в Facebook. Вы согласовываете с командиром, что можно писать, а что нет? Нет такого, что вам может «прилететь» от командования за лишние разглагольствования?

– Бывает, что мне прилетают подзатыльники от командира части за то, что я пишу. Мой непосредственный командир, который царь и Бог, которому я верю, и он отвечает за мою жизнь, это мой друг еще из гражданской жизни. Оказалось очень много на войне журналистов, политологов, политтехнологов, экспертов. В целом, есть очевидные правила, которые ты соблюдаешь. Ты не публикуешь фото позиций, не публикуешь лица друзей. Поэтому, кстати, я в основном один и фотографируюсь. Потому что в основном, ребята работают в балаклавах. Я не вижу причин скрывать свое лицо, потому что, во-первых, если ты попадешь в плен, и тебя опознают как спецназовца… ну, тебя и так опознают. И никакая балаклава не поможет. Во-вторых, – я не вижу причин скрывать лицо, потому что я защищаю свою страну. Да, я убиваю людей, но людей, которые приперлись непрошенными сюда с оружием. И я не вижу в этом ничего стыдного. И в-третьих, молодежь у нас работает, изучает тактику спецназа и физически они подготовлены лучше, чем я, просто в силу возраста. И возможно потом, после завершения активной фазы войны, они будут работать как агентура, возможно, на вражеской территории. И им нельзя светиться. Я, как только закончится война, вернусь к мирной профессии, поэтому не вижу причин прятаться. Во избежание неприятностей, мы не фотографируемся с друзьями, которые планируют какую-то дальнейшую карьеру. Еще мне не хочется писать о потерях. Мне хочется, чтобы люди верили, что мы пуленепробиваемые и что у нас нет потерь, чтобы лишний раз не расстраивать людей. Хотя, иногда приходится писать, потому что это личное, и надо помнить тех, кто ушел.

Нельзя писать об оружии, которое пришло и где оно находится. По крайней мере, пока оно является для врага сюрпризом. Потому что есть такие вещи, как ДШК, это противотанковое могучее ружье, пробивает две стены, в просторечии называется «Дашка». И если из него стреляют, то позицию нужно менять сразу, потому что то место, из которого стреляли из «Дашки», накрывают сразу, градами, минометами. Они его очень боятся. С ней мы носились месяц в Лисичанске, и командир мне говорил: ты можешь с ней сфотографироваться, просто никуда нельзя это выкладывать. А я говорю: тогда не надо, так не интересно. Это как секс с красивой девушкой: если про него нельзя рассказывать друзьям, зачем вообще это все надо было затевать?

Иногда что-то брякнешь лишнее. Но все мы люди. У командира иногда тоже накипает и он что-то пишет. Я не показываю тексты перед тем, как их публиковать.

– Вы еще завели аккаунт в Тик-Токе, который вообще не ассоциируется с войной или мужчинами 45+.

– Да, это была целая история. Я ж не матерюсь в фейсбуке, не кричу «Отрезать голову всем русским», не кричу, что хороший русский – мертвый русский. Но по всем более-менее известным людям работает ботоферма, все, что ты напишешь, может быть использовано против тебя. И когда мне забанили три профиля на фейсбуке одновременно, я обратился к дочери и попросил ее открыть мне профиль на Тик-Токе. Моей доченьке 11 лет и она сказала мне: «Папа, но там же одни сиськи и попы! Что ты там будешь делать?». Но я был настойчив, мы завели мне профиль на Тик-Токе. Оказалось, что там все украинские политологи уже есть.

– Выходит, дочь вам не соврала.

– Нет-нет, они нормально себя там ведут. Тот же Голобуцкий каждый день генерирует отличные тексты. И как-то оно вошло в русло и у меня уже где-то 120 тысяч подписчиков на Тик-Токе. Правда, русские тоже не дремлют, меня там уже несколько раз банили и даже полностью удалили профиль, но по жалобе его удалось восстановить. Буду открывать запасной. А на Фейсбуке мне тоже удалили профиль, там было 35 тысяч подписчиков, сейчас открыл новый, уже шесть тысяч есть.

В информационном плане они воюют с нами очень сильно. У нас вроде бы и есть всякие структуры по информационному противодействию, но основную работу журналисты, эксперты, ЛОМы, тянут на волонтерских началах. Дело не в том, что они без зарплаты, а в том, что они никуда не входят, не получают инструкций, просто работают на информационном фронте. Но как показывает опыт, наши волонтеры работают гораздо эффективнее русских, которые на зарплате.

– Кстати, есть такой стереотип, что армия держится фактически на волонтерах. Это так или нет?

– Самый тяжелый вопрос, который мне задавали журналисты – это справилась бы украинская армия без волонтеров или нет? На этот вопрос у меня нет простого ответа. С одной стороны, мы бы точно также пошли бы воевать, нам бы точно также государство дало бы автомат. Каску – похуже, бронежилет – похуже и потяжелее. Еды было бы меньше. Но мне хочется верить, что воевать мы бы все равно смогли. Но и недооценивать работу волонтеров невозможно, потому что у меня отличный бронежилет, он весит 10 килограмм, пятая степень защиты. Чтобы меня убило осколком, мина должна взорваться вообще рядом. Или стрелять должны в упор, и то не факт, что получится. То есть, волонтеры превращают нас в армию 21 века. Есть у меня автомат, уже второй. Но благодаря волонтерам, у меня на него есть глушитель, с которым интересно работать. Хотя иногда, глушитель немного мешает, например, когда ты должен прикрыть снайпера. Ты должен палить из автомата, создавать громкий шум, чтобы снайпера не вычислили, пока он работает. Чтобы хотя бы первые 10 минут списывали на шальные пули.

Коллиматорный прицел – это тоже классная штука. Все мы с годами видим не очень хорошо. Прицельная дальность стрельбы из АКМ, реальная в бою, метров 70. В основном, ты не убиваешь врага из автомата, а подавляешь его огнем, пока твои коллеги заходят сбоку, берешь его в плен, или убиваешь с фланга. А с коллиматорным прицелом можно с 200 метров целиться прямо в лицо врага, минуя бронежилет. Хотя, бронежилеты у них, конечно, отвратительные. Мы там гордимся «пятым», кто-то носит четвертую степень защиты, это тоже неплохо, а у орков, я таскал с собой бронебойные патроны специально, так вот 5.45 на небольшой дистанции прекрасно пробивает их бронежилеты. Это не о кадыровцах или элитных штурмовиках, а тех, кого они нагоняют, например, мобики с оккупированных территорий, срочники, контрактники молодые. Они упакованы настолько плохо, что бронежилет даже не держит пулю. А у нас отличные броники, спасибо волонтерам. Отличная каска, прицел, глушак, масса вещей.

Не говоря о том, что мы не едим тушенку 30-летней давности, а у нас натовские консервы хорошие, саморазогревающиеся. Я сам себе дома хуже готовлю. Плюс, аптечка – это твое выживание. Условно, тебя ранили в руку или в ногу. Часто причина смерти – это кровопотеря. Ты теряешь кровь, теряешь сознание, не можешь ползти, остаешься на поле боя, которое неизвестно за кем останется. А так, турникет накладываешь, останавливаешь кровь, и, по крайней мере, можешь ползти. Или тебя могут какое-то время тянуть. Это все тоже волонтеры пробивали и привозили с запада, поэтому у нас отличные аптечки.

Коллеги-журналисты, кстати, собрали нам денег на прекрасную американскую снайперскую винтовку, которая попила уже много крови. Вклад волонтеров невозможно недооценить или переоценить. Но кроме этого вклада материального есть и моральный: люди пишут, что тебе надо, приезжают, привозят консервы или «приблуды к оружию», тепловизоры и приборы ночного видения. У орков, кстати, с приборами ночного видения большая беда. Они есть у тех же кадыровцев или штурмовиков, но это не то, что не первая линия наступления, это где-то четвертая линия. А у нас они есть. От тепловизора, конечно, слепнешь страшно. Но, как меня учил покойный «Горилла»: левым глазом смотришь в тепловизор, потом он у тебя не видит какое-то время ночью, а правым прицеливаешься. Все в порядке, все работает. И все это есть благодаря волонтерам, а главное, это есть быстро.

– Работа волонтеров, получается, это не только про «быстро доставить и укомплектовать», но и про моральную поддержку?

– Да, это очень важно. Я видел и сам попадал в ситуацию, когда ты на пару дней остаешься без еды. То есть, обычная ситуация: задача на три часа, выдвинуться, пошуметь, отвлечь на себя, а в это время смежники из сил операции зайдут с фланга, отработают, и все отходим. Ты идешь в футболке, бронежилете, с боекомплектом и флягой воды. Больше ж ничего не надо. А выясняется, что по результату ты уходишь на два дня. И сидишь все это время без еды. Но я провел два дня без еды спокойно, без проблем. Без сигарет, конечно, тяжелее. Но можно воевать без еды, без сигарет, я не видел людей, которые сломались от того, что не жрали. Не видел людей, которые сломались от того, что сутки не было курева. Но я видел людей, которые ломались от того, что теряли какой-то смысл, теряли уверенность и теряли моральную опору. Видел тех, кто ломался из-за того, что им перестали писать, потому что их никто не ждет, и они не понимают, зачем они здесь. Волонтеры привозят детские рисунки. Или просто пишут, потому что связи нет с начала мая совсем никакой. Но у нас есть Starlink, спасибо Илону Маску.

Иногда на сон остается 4 часа, но все равно, один из них ты потратишь на то, чтобы залезть в фейсбук, что-то написать, с кем-то поговорить. Ты получаешь кучу сообщений от волонтеров и гражданских и понимаешь, что тебе есть ради чего держаться, есть, ради чего воевать. Всем не пофиг, никто тебя не забыл. Это поддерживает лучше, чем сон. Ты понимаешь, что за тобой люди, которые живут нормальной жизнью. И их нормальная жизнь закончится, если ты протечешь. Это важнее, чем любая жратва.

– Вы общались в Лисичанске с местным населением? Почему они не уезжают из города, в который регулярно прилетают снаряды и ракеты?

– Мы с местными практически не общаемся. С ними общались те, кто там находится дольше. Мы отчасти занимаемся разведкой, и с нами контачат люди, которые тоже занимаются разведкой, но на другом уровне и другими методами. Скажу очень непопулярную вещь: в Лисичанске те люди, которые связывают себя с Украиной, в большинстве своем выехали. Уже давно. Они уехали, потому что понимают, что жопа близка, как никогда. Остались те, кому все равно. Например, старики. Он живет здесь 70 лет, копается в своем огороде и никуда не поедет. Фашисты, рашисты, марсиане, он будет сажать картошку, выращивать виноградик, пока не убьют. А есть те, кто откровенно ждет русских. Это парадокс, это дикость, но есть люди, которые ждут сепаров. И это не всегда старики, которые скучают по Советскому Союзу. Это люди 30 лет, и 25, которые реально ждут русских, сдают наши позиции. К сожалению, такие есть, и они ждут русских. Мы их называем сепарами. В Лисичанске наши позиции надо скрывать не только от вражеских дронов, но и от местных.

Мне очень неприятно это признавать, потому что я думаю, что у нас в Донецкой области ситуация, наверное, не очень отличается от Луганской, но есть процент людей, которые до сих пор верят в русский мир, верят, что без украинской армии было бы гораздо лучше. Это, фактически, наши враги. Их принято называть пособниками врага, но я не собираюсь их сортировать настолько точно.

– Кирилл, а как война влияет на психику? Восприятие жизни меняется?

– Очень. Через самые сильные шоки проходят молодые ребята, лет 20. Для них все, что ты в 40 воспринимаешь нормально, это очень сильный шок. Нас в подразделении большинство старше 35 лет. Мало кто возрастом около 30, у нас два командира групп по 26 лет, но в целом, за 30-40 – это норм. Мы воспринимаем большинство происходящего по-философски. Но все равно, когда ты в первый раз четко фиксируешь своего 200-го, что ты не просто стрелял на шум, подавлял огнем, а реально попал в человека и он погиб. Второй момент – когда убивают кого-то, к кому ты реально привязан. Для меня был большой шок – даже не смерть кого-то из товарищей, а серьезное ранение. Человек, с которым ты с утра пил кофе и курил сигареты, высунулся покурить, и ему оторвало ноги. Ты только вчера болтал с человеком, как мы вместе будем гулять, куда-то ездить в Египет и устроим алко-тур, а он уже без ног едет в Днепр.

В последние 7 лет я переживал из-за своей личной жизни, из-за карьеры, а теперь это все становится немножко второплановым. Ты понимаешь, что наличие рук, ног и того факта, что ты остался жить, это в принципе, неплохой набор, чтобы быть довольным жизнью. И конечно, расшатываются нервы. Если раньше ты был все время спокойным, то сейчас выходишь из себя достаточно легко. Но я надеюсь, что это пройдет со временем. Хотя, кто-то из ребят говорит, что после войны обязательно пойдет к психологу, навести порядок с поехавшей крышей. А кто-то говорит, что пока не победим русских, не буду пить, а потом буду пить, и все будет нормально.

Немножко меняется отношение к людям. Потому что опять-таки, расширяется круг общения. И ты видишь, что у тебя с кучей людей, совершенно далеких от тебя в обычной жизни, оказывается, есть общие интересы и прекрасное взаимопонимание. И не важно, у человека словарный запас как у людоедки Эллочки, или как у Шекспира, вы друг друга прекрасно понимаете. Оказывается, что матом в два-три слова можно пояснить заместителю министра, что нужно хватать и куда нужно бежать.

– Кстати, вам политики не мешают на фронте?

– Не мешают, но с политиками у нас связана интересная история. Специфика подразделения у нас такова, что один известный политтехнолог пошел и быстро дослужился до командира взвода, потому что у него есть боевой опыт. Он потянул за собой ряд журналистов, политологов, политтехнологов, поэтому, наши дискуссии о политике в свободное время очень интересные, можно делать эфиры. Есть депутаты, которые к нам приезжают. Тут один депутат, не очень популярный, как-то приезжал к нам на позиции, помогал с волонтеркой, со всем. Но очень хотел воевать. А депутату нельзя воевать. Потому что, во-первых, у него нет контракта с ВСУ и он не может его подписать, а во-вторых, потому что командованию 300 лет не нужно, чтобы его убили, потому что головняка будет выше крыши. Поэтому он чуть ли не партизанит. Тем не менее, в первый его приезд я очень боялся, что он захочет сделать селфи. Потому что репутация у него неоднозначная, отказать ему неудобно, потому что человек все-таки вместе с тобой в Лисичанске. Но он не предлагал.

А потом, когда мы потеряли часть ребят и был дефицит людей, он практически контрабандой, сидел со мной в окопе и выползал вперед в «секрете», когда мы должны были первыми увидеть врага, чтобы хотя бы стрельбой дать знать остальным, что враг уже здесь. Этот человек не боится, не селфится и не делает репортажи оттуда. Говорит, мол, я потом расскажу, что тут и как было. А я ему говорю: «Слушай, ну потом и я расскажу, как ты не боялся, воевал и что мне было спокойнее, что я не один тут лежу в ужасе».

Кто-то из депутатов приезжает в госпиталь. Но для меня намного спокойнее сидеть в окопе и стрелять, чем ездить в госпиталь. Когда сейчас мне ставят задачу отвезти людей в госпиталь, я всегда отвечаю, что готов, но с одним условиям: я привожу людей и я не выхожу из автобуса. Я привез, и я это видеть не могу. Ты приезжаешь ко входу и видишь гору окровавленных бронежилетов, которые снимают с раненых. Это уже тяжело. А есть депутаты, которые поддерживают раненых, что-то привозят, и в Лисичанске, и в Бахмуте. Госпиталь – это настолько жутко. Никто не боится получить осколком в бронежилет, ну сломает тебе пару ребер, ну гематомы. А когда отрывает пальчики, ручку или ножку, то это тяжело. Тяжело видеть и тебе, и людям, которые лежат и пытаются принять то, как они дальше буду жить. Орут, конечно, что «несите руку сюда, мы ее заморозим, сейчас мне ее пришьют». А ты понимаешь, что не пришьют, пока его довезут до госпиталя. Я не могу этого видеть.

– В украинском обществе идет большая дискуссия: допустимо ли людям на освобожденной, или неоккупированной территорией жить обычной жизнью, пить кофе, пиво что-то еще и рассказывать об этом, в то время как 20% страны охвачено войной?

– Это принципиальнейший вопрос! У нас просто идет то, что бесит жутко – призывы в соцсетях типа, «там каждый день умирают наши парни, каждый день рискуют собой, как вы можете ходить в ночные клубы, пить пиво, дарить цветы девушкам, ходить на свидания, заниматься сексом в этой ситуации?». Да правильно делаете! И этому есть несколько причин.

Первая: не факт, что завтра никто не оттеснит нас вглубь с такой силой, что вы окажетесь на оккупированной территории, либо в наших рядах. Во-вторых, - а для чего мы воюем? Для чего мы там держимся? Да для того, чтобы за нашей спиной, в 20-30 километрах люди жили нормальной жизнью. Понятно, что нормальной жизни не будет, потому что они помнят о нас. Потому что может прилететь ракета в любой момент, в Киев, во Львов, куда угодно. Но хотя бы относительно нормальной жизнью люди могут жить: сходить выпить кофе, посидеть на берегу реки с девушкой или с удочкой, заняться сексом, улыбнуться, посмеяться, рассказать анекдот. Иначе какой смысл? Ходить с грустной физиономией можно и на оккупированной территории. Для того люди и воюют, и держат оборону, чтобы знать, что сзади люди улыбаются и похожи на людей. Они еще и ходят на работу, что-то зарабатывают, чем-то помогают волонтерам, платят какие-то налоги. А война, она надолго. Это ж очевидно, что мы не возьмем Москву в сентябре. А они, простите, Киев хотели взять, но взяли за щеку.

Война надолго, россия истощается санкциями, но у нее ж инерция сумасшедшая! Куча углеводородов, золота, алмазов, они будут держаться долго. А у нас таких ресурсов нет, поэтому мы зависим от людей, которые работают и занимаются бизнесом. Запад не будет помогать вечно в большом объеме, что бы они ни обещали. У них свои проблемы, свои политики, свои выборы. Они будут помогать, но без фанатизма. Никакое чудесное НАТО или Господь Бог не придет вместо нас воевать, значит, воевать будем мы. И кормить нас никто не будет в тяжелой ситуации, кроме Украины. Поэтому очень важно, чтобы украинцы на той территории, которая подконтрольна Украине, жили, радовались жизни, работали, поддерживали армию.

По-разному люди реагируют, когда приезжают на ротацию, или как у нас называется это грустным словом «доукомплектация», что означает, что погибло очень много и нам нужны люди. Нам говорят: а вот мы там воюем, а тут люди пьют в ночном клубе пиво. Да пусть пьют, это отлично! Пусть люди живут нормальной жизнью и вносят свой вклад в экономику. Не все должны воевать.

Я, наоборот, считаю, что в военное время, если ты находишься на мирной территории, ты живой, встречаешься с какой-то девушкой, у тебя есть дети, любимая или не очень любимая жена, родители и ты редко улыбаешься – вот это преступление! Ты должен радоваться каждому дню. И я хочу видеть улыбки тех людей, которые остались на мирной территории. Это война за право украинцев жить и радоваться жизни. Кто-то будет за это дело убивать и умирать, кто-то – помогать фронту. Именно за то, чтобы украинцы жили и улыбались. Мы воюем за то, чтобы люди в Украине были счастливы, спокойны, свободны и жили нормальной жизнью. Поэтому, когда говорят, что там война, а потому здесь нельзя жить нормальной жизнью – это бред.

Беседовал Даниил Вереитин