25 лет тому, ночью с 3 на 4 сентября 1985 года, в карцере лагеря особого режима ВС-389/36 в с. Кучино Чусовского района Пермской области (Россия), погиб поэт и правозащитник Василь Стус. Об обстоятельствах и причинах смерти кандидата на Нобелевскую премию свидетельствует и размышляет тогдашний узник этого «лагеря смерти» Василий Овсиенко. Прежде всего, что это за стыдливое название такое – «учреждение ВС-389/36»? Советская власть вообще стыдилась некоторых терминов, потому, например, называла своих противников не политическими заключенными, а «особо опасными государственными преступниками». В тюремном быту «гражданин осужденный» должен был обращаться к надзирателю «гражданин контролер». История этого последнего заповедника ГУЛАГа короткая. С 1 марта 1980 по 8 декабря 1987 года через него прошло всего 56 узников. Обычно их здесь содержали до 30 человек. Это «учреждение» вскоре стало известно в мире как «лагерь смерти», так как 8 его узников погибли. В том числе члены Украинской Хельсинкской группы Алексей Тихий (27.01.1927 – 5.05.1984), Юрий Литвин (26.11.1934 – 5.09.1984), Валерий Марченко (16.09. 1947 – 7.10.1984), Василь Стус (6.01.1938 – 4.09.1985). Собственно, только Стус умер непосредственно в Кучино, а первые трое – по тюремным больницам. В 70-х годах в «несуществующих» политических лагерях, тюрьмах, психиатрических больницах и на ссылках находилось не так много людей – всего несколько тысяч. Это не сталинские времена, когда в заключении находились миллионы людей. Политические лагеря были сосредоточены в управлении «Дубравлаг», в Мордовии. Но из этих лагерей стало выходить в «большую зону» и за границу слишком много информации. Поэтому КГБ решил разрушить каналы ее выхода радикальным способом: перевезти наиболее активных политзаключенных подальше от центра. Выбрали Скальнинское управление лагерей, в Пермской области, на среднем Урале. Благо здесь лагеря случались чаще, чем деревни. 13 июля 1972 года в условиях сверхсекретности (даже конвоиры были одеты в спортивные костюмы) на станцию Чусовская прибыл первый эшелон с пятьюстами мордовскими узниками строгого режима. В дороге он был трое суток. Двигался ночами. Днем узники изнемогали в раскаленных вагонах-“столыпинах” (в то знойное лето горели леса и торфяники). Теряли сознание. Один умер. Кое-кто, выгрузившись, не мог устоять на ногах. Их разместили в освобожденных от уголовников зонах ВС-389/35 (ст. Всехсвятская, пос. Центральный), 36 (с. Кучино), 37 (с. Половинка). Еще один большой этап мордовских узников строгого режима прибыл на Урал летом 1976 года. Наконец, 1 марта 1980 года в Кучино были перевезены из Сосновки, из Мордовии, 32 узника особо строгого режима. Снова один в дороге умер. Среди этапованных были члены Украинской Хельсинкской Группы Левко Лукьяненко, Олесь Бердник, Алексей Тихий, Богдан Ребрик, Данило Шумук. Под новое «учреждение особо строгого режима ВС-389/36-1» приспособили деревянное помещение бывшей пилорамы, находившейся в нескольких сотнях метров от зоны строгого режима. В разное время и в разных камерах здесь содержались, кроме уже упомянутых, члены Украинской Хельсинкской Группы Иван Кандыба, Виталий Калиниченко, Михайло Горынь, Иван Сокульский, Валерий Марченко, Петро Рубан, Микола Горбаль, иностранные ее члены эстонец Март Никлус и литовец Викторас Пяткус, которые вступили в УХГ в труднейшее время – в 1982 году. Здесь прошли и мои 6 лет жизни. Рядом, на строгом режиме, сидел Председатель Группы Микола Руденко. Всего 18 человек. Нигде и никогда не собирались мы в таком количестве, разве что на торжественном собраниях по случаю 20-летия, 25-ти и 30-летия Группы. Здесь сидели также украинцы Иван Гель, Василь Курило, Семен Скалич (Покутник), Григорий Приходько, Николай Евграфов. Как и в каждом политическом концлагере, украинцы составляли большинство его «контингента». Но в этом настоящем «интернационале» провели много лет литовец Балис Гаяускас, эстонцы Энн Тарто и Март Никлус, латвиец Гунар Астра, армяне Азат Аршакян и Ашот Навасардян, русские Юрий Федоров, Леонид Бородин. Большинство из этих людей были известными правозащитниками и деятелями национально-освободительных движений, а освободившись - стали политиками и общественными деятелями. У советской же власти они были особо опасными рецидивистами или особо опасными государственными преступниками, которым смертную казнь заменили на 15 лет заключения (здесь было несколько обвинённых в сотрудничестве с немецкими оккупантами, один – в шпионаже). Вывеска "Учреждения особого режима ВС-389/36". Ныне здесь Мемориальный музей истории политических репресий и тоталитаризма “Пермь-36”. Фактически это был не лагерь, а тюрьма сверхжестокого режима содержания. Если в уголовных лагерях рецидивистов выводили в цеха рабочей зоны, то мы работали в камерах через коридор. Прогулку нам предоставляли на один час в обшитом жестью дворике 2 на 3 метра, сверху обнесенном колючей проволокой, а на помосте – надзиратель. Из наших камер было видно только забор, находящийся в 5 метрах от окна, и полоска неба. Заборов разного типа семь, в том числе из досок, колючей проволоки, мотаной проволоки под напряжением. В периметре запретная зона составляла 21 метр. Питание наше стоило 24-25 рублей в месяц, вода ржавая и вонючая, потому что помещение стоит на болоте: подкоп невозможен. Мы стрижены, вся наша одежда из полосатой ткани. Свидание нам положено одно в год, посылка до 5 кг – одна в год после половины срока, да и той старались лишить. Кое-кто из нас годами не видел никого, кроме сокамерников и надзирателей. Работа – прикручивать к шнуру утюга деталь, в которую вкручивается лампочка. Работа не трудная, но ее много: невыполнение нормы, как и любое нарушение режима, наказывалось карцером (до 15 суток), лишением свидания, посылки, ларька (ежемесячно разрешалось дополнительно купить продуктов на 4-6 рублей). «Злостных нарушителей режима» наказывали заключением в одиночке на год, переводом на тюремный режим до трех лет. Во времена Генерального жандарма Андропова, 1983 году, в Уголовный кодекс была введена статья 183-3, по которой систематические нарушения режима наказывались дополнительными пятью годами заключения – уже в уголовном лагере (Владимирский централ, позже Чистополь). Так что открывалась перспектива пожизненного заключения, в частности – быстрой расправы руками уголовников. Тем не менее, труднее всего было выдерживать психологическое давление. Если в сталинские времена, когда истреблялись целые категории населения, непригодные для строительства коммунизма, брошенным на превращение в лагерную пыль человеком власть больше не интересовалась, то в наше время вынесенный судом приговор не был окончательным. В наше время уже редко кто попадал в политические лагеря «ни за что». Это были активные люди, которые, освободившись, могли восстать снова. Поэтому власть пристально следила за каждым, определяла значимость личности, ее потенциальные возможности – и соответственно к ней относилась. Это была своего рода экспертиза: изучали тенденцию развития (или упадка) той или иной личности и принимали превентивные меры, чтобы из нее не выросла еще большая опасность. С этой точки зрения Василь Стус в самом деле представлял особую опасность для существующего строя. Он, вместе с другими диссидентами, действительно подрывал власть коммунистов. И она таки упала – исчерпав свои экономические возможности, не выдержав военного противостояния с Западом, потерпев идеологический крах. Мы боролись на этом фронте – идеологическом. И победили. Впервые Стус был арестован по обвинению в проведении «антисоветской агитации и пропаганды» (ст. 62, ч. 1 УК УССР) 12 января 1972 года. Тогда ему инкриминировали 14 стихов и 10 статей правозащитного характера. Отбыв 5 лет заключения в Мордовии и 3 года ссылки на Колыме, вторично Василь Стус был арестован в Киеве 14 мая 1980 года во время «олимпийского набора»: Москву и Киев, где проходила часть игр, очищали от нежелательных элементов, в том числе от уцелевших диссидентов, которые сплачивались в Хельсинкских группах. Стус после первого заключения задержался в Киеве всего на 8 месяцев. (Тогда шутили, что диссиденты бывають трех видов: досиденты, сиденты и отсиденты – они же снова досиденты). Барак лагеря особого режима ВС-389/36. С 1 марта 1980 по 7 декабря 1987 года через него прошли 56 узников, в числе которых были Олесь Бердник, Мыкола Горбаль, Мыхайло Горинь, Виталий Калиниченко, Иван Кандыба, Юрий Литвин (умер в больнице п. Чусовой 4 сентября 1984 г.), Левко Лукьяненко, Валерий Марченко (умер в тюремной больнице г. Ленинграда 7 октября 1984 г.), Василь Овсиенко, Богдан Ребрик, Петро Рубан, Иван Сокульський, Олекса Тихий и др. О своей готовности вступить в Группу, несмотря на несколько критическое к ней отношение, он неоднократно писал из ссылки, начиная с октября 1977 года. Однако его фамилию киевляне предусмотрительно не ставили под документами Группы. Но когда Стус в августе 1979 года возвратился в Киев, то удержать его уже не мог никто: даже уцелевшая пока Оксана Яковлевна Мешко посматривала на его фигуру снизу вверх. “В Киеве я узнал, что людей, близких к Хельсинкской группе, репрессируют наиболее грязным образом. Так, во всяком случае, судили Овсиенко, Горбаля, Литвина, так погодя расправились с Чорноволом и Розумным. Такого Киева я не хотел. Видя, что Группа фактически оставлена на произвол судьбы, я вступил в нее, потому что не мог иначе. Если жизнь отобрана – в крохах не нуждаюсь... Психологически я понимал, что тюремная брама уже открылась для меня, что днями она закроется за мной – и закроется надолго. Но что я должен был делать? За границу украинцев не выпускают, да и не очень уж хотелось за ту границу: кто же здесь, на Великой Украине, станет гласом возмущения и протеста? Это уже судьба, а судьбу не выбирают. Ее принимают – какая она ни есть. А если не принимают, тогда она насильно выбирает нас... Но голову склонять я не собирался, несмотря ни на что. За мной стояла Украина, мой угнетённый народ, честь которого я вынужден отстаивать до смерти”. (“Из лагерной тетради”. 1983). Сын Василя Стуса Дмитрий у двери 12-й камеры. Отсюда В. Стуса 28 августа 1985 года вывели в карцер, где он ночью с 3 на 4 сентября погиб. Со стандартным приговором (уже по ч. 2 ст. 62) – 10 лет лагерей особого (то есть, камерного) режима, 5 лет ссылки и известным «почетным» титулом «особо опасный рецидивист» Василь Стус прибыл в Кучино в ноябре 1980 года. Здесь за ним следили особо. Если большинство написанного на строгом режиме в Мордовии Стус как-то сумел переслать на волю, в том числе кое-что в письмах (иногда писал стихи в сплошную строку и заменял неудобные для цензуры слова тюрма – юрма, колючий дріт – болючий світ, Україна – батьківщина), то с Урала отослать в письме стихотворение было практически невозможно. Проскочило всего несколько. Разрешалось писать одно письмо в месяц. Так уже его вылизываешь – а все-таки найдут «недозволенную информацию», «условности в тексте», или просто – «подозрительно по содержанию». И конфискуют. Или посылают твое письмо на перевод в Киев, а потом решают, отсылать ли его адресату. Предлагали: «Пишите на русском – скорее дойдет». А как это родной матери или ребенку писать на чужом языке? Получать письма можно было от кого угодно, на самом же деле отдавали только некоторые письма от родных. В последние недели жизни Стусу пришла телеграмма от жены о рождении внука Ярослава. Майор Снядовський вызвал Стуса в кабинет, поздравил и зачитал часть телеграммы, но в руки не дал: недозволенная информация. Это очень возмутило Стуса. Обыски. Их проводили два-три раза в месяц, но были периоды, когда узника могли обыскать несколько раз в день. В камере можно было держать 5 книг, брошюр и журналов, вместе взятых. Остальные – выноси в каптерку. А ведь каждый подписывает журналы, газеты, старается над чем-нибудь работать, хотя бы изучать иностранный язык. Это уже надо держать словарь и учебник. Но режим неумолимый: «лишние» книги выбрасывают в коридор. Мы брали на работу бумажки с иноязычными словами, чтобы изучать их (Стус владел немецким, английским, с помощью Марта Никлуса изучал французский). Бумажки отбирали. Выводя на работу, заведут в свою «дежурку» – и раздевайся наголо. Перещупают каждый рубчик, заглянут в каждую складку тела. Как теперь слышу полный боли голос: «Щупают тебя, как курицу...». Такой реплики было достаточно, чтобы загреметь в карцер. Особенно следили, когда приближалось свидание. Если в КГБ решили не предоставлять свидания, то лишить его – дело техники: надзирателям дается задание найти нарушения режима. Говорил через форточку с соседней камерой. Не выполнил норму выработки. Объявил незаконную голодовку. Начальник режима майор Федоров находил пыль на вешалке. Тот же Федоров подверг наказанию Балиса Гаяускаса за то, что «в разговоре не был откровенным». А если бы откровенно сказал, что о нем думаешь, – было бы еще большим нарушителем режима. Стус получил в Кучино только одно свидание. Когда вели на второе – он не выдержал унизительной процедуры обыска и вернулся в камеру. Стуса особенно стали «прессовать» с 1983 года. В его день рождения, то есть на Рождество Христово, подвергли обыску. Забрали рукописи. Со временем Стус зовет дежурного, майора Галедина, чтобы вернули рукописи или составили акт об изъятии. – А кто взял? – Тот новый майор, не знаю его фамилии. Тот татарин. Составлен рапорт, что Стус оскорбил национальное достоинство майора Гатина. Хотя он в самом деле ярко выраженный татарин, но, наверное, уже записался в высшую расу – «великий русский народ». Стуса бросают в карцер. Одновременно бросили в карцер и эстонца Марта Никлуса: – Стус, где ты? – В какой-то душегубке! Имени Ленина-Сталина! И Гатина-татарина! В коридоре включают громкоговоритель. Позже Василь, энергично закручивая механической отверткой винтики, импровизирует: «За Леніна! За Сталіна! За Гатіна-татарина! За Юрія Андропова! За Ваньку Давиклопова! І зовсім помаленьку за Костю, за Черненку. Бо як ти його в риму вбгаєш?». Однажды я слышал, как Стус разговаривал с кагебистом Ченцовым Владимиром Ивановичем: – Говорите, что положили мои рукописи в склад за зоной. Но я знаю, что вы хотите, чтобы от меня ничего не осталось, если я погибну... Я уже не пишу своё, только перевожу. Так дайте мне возможность хотя что-нибудь доделать... Кто мог в неволе не писать – тому было легче. Художник же, говорил сокамерник Юрий Литвин, похож на женщину: если у него зреет творческий замысел, то он должен разродиться произведением. И как матери тяжело видеть, что уничтожают ее ребенка, так и художнику, когда уничтожают его творение. А особенно если вырывают твое дитя из утробы недоношенным и растаптывают грязными надзирательскими сапогами... В феврале 1983 года Стуса бросили в одиночку на год. Когда он вышел оттуда, то нас с ним свели в 18-й камере примерно на полтора месяца. Я перечитал его толстую самодельную тетрадь в голубой обложке с несколькими десятками стихов, написанными верлибром, и тетрадь в клеточку с переводами 11 элегий Рильке. Тогда я был в тяжелом состоянии (сердце болело) и не смог выучить ни единого стихотворения, чего себе до сих пор простить не могу. Да и не думал, что нас так быстро разведут. В последних письмах этот сборник Василь называет «Птица души» и пишет, что было там до 300 стихов и столько же переводов. Та «Птица» не вылетела из-за решетки. Это ещё одно преступление российского империализма против украинской культуры… И не будем утешать себя сладкой сказочкой, что рукописи не горят. Михайлина Коцюбинская говорит, что творчество Стуса – как дерево с обрубленной вершиной. От пяти его кучинских лет осталось всего 44 письма, несколько стихотворений и текст, названный в изданиях «Из лагерной тетради», о котором речь дальше. ...В октябре 2000 года я в очередной раз ездил в Кучино на научную конференцию по вопросам тоталитаризма. А также как живой экспонат Мемориального музея истории политических репрессий и тоталитаризма “Пермь-36”, который с 1995 года действует в нашем до боли родном концлагере. (В этом 2010 году, как известно, меня туди не пустили, сняли с поезда в Брянске как лицо, нежелательное в Российской Федерации). И встретился я там тогда со своим сокамерником литовцем Балисом Гаяускасом и его женой Иреной Гаяускене. Я показал Балису и Ирене ксероотпечаток рукописи Василя Стуса. И госпожа Ирена сказала: – Это же я вынесла... Балис добавил: – В Мордовии было легче. Оттуда многие выносили информацию. Но они нас и вывезли из Мордовии потому, что там были каналы. В 1980 году, когда нас вывозили из Мордовии на Урал, кто-то спросил начальника лагеря Некрасова, куда нас вывозят. Он ответил: «Вас везут туда, где вы не будете писать». Итак, Стус писал и там, где писать уже было преступлением. Тем более такие вещи, как «Из лагерной тетради». Эти 16 листочков занимают в книге 12 страниц, но их взрывная сила была такой, что погубила и самого Василя. Я считаю, что одной из причин его уничтожения было появление в печати на Западе этого текста. Вторая причина – подготовка к выдвижению его творчества на соискание Нобелевской премии. Стихи Василя Стуса публиковались за границей. Мир видел уровень таланта украинского поэта не через призму диссидентства, а как художественное явление. Зарубежная украинская общественность в конце 1984 года создала в Торонто «Международный комитет для достижения литературной награды Нобеля Василию Стусу в 1986 году». Комитет разослал письма лауреатам Нобелевской премии и выдающимся людям с просьбой о выдвижении, готовил переводы. Говорили, что к этому причастен Генрих Бёлль, лауреат Нобелевской премии 1972 года и президент Международного ПЕН-клуба (1971-1976). Да, он защищал Стуса, но его документа о выдвижении не существует. Очень возможно, что премия Стусу была бы присуждена. Но не так думала Москва, хотя уже началась перестройка и в Кремле сидел реформатор Михаил Горбачев... В 1936 году в похожей ситуации оказался Адольф Гитлер. Тогда Нобелевскую премию присудили немецкому публицисту Карлу фон Осецкому. Но он сидел в концлагере. Гитлер распорядился его выпустить. Москва же разделалась с украинским кандидатом на Нобелевскую премию по сталинскому завету: «Нет человека – нет проблемы». Ведь Нобелевскую премию присуждают только живым... Как это было? Я уже подчеркивал, что в тюрьме мало что видишь, но по звуками определяешь, что происходит. Летом 1985 года Василь Стус лишь ненадолго выходил из карцера и сидел в камере № 12 с Леонидом Бородиным (русский писатель, ныне главный редактор журнала «Москва»). Камера маленькая, раскинешь руки – и достанешь стены. Двойные нары, две табуретки, тумбочка одна на двоих и параша. На нарах можно находиться лишь 8 часов в сутки. Сидеть на них в иное время – нарушение режима. Карцер № 3, в котором погиб Василь Стус. Однажды ночью солдат-охранник на вышке громко пел. Бородин поднялся, нажал кнопку звонка, вызвал надзирателя и попросил позвонить солдату, чтобы не мешал спать. Назавтра оказалось, что это Стус разбудил всю тюрьму – и его бросили в карцер на 15 суток. Бородин ходил обьясняться к начальнику лагеря майору Журавкову – но у него другая задача: уничтожить Стуса. Через несколько дней после карцера, а именно 27 августа 1985 года, – новая напасть. Стус взял книжку, положил ее на верхние нары и так читал, оперевшись на нары локтем. В дверной глазок заглянул прапорщик Руденко: «Стус, нарушаете форму заправки постели!». Стус занял другую, разрешенную позу. Но дежурный офицер старший лейтенант Сабуров, Руденко и еще один надзиратель составили рапорт: Стус в рабочее время лежал на нарах в верхней одежде и на замечание гражданина контролера вступил в пререкания. 15 суток карцера. Выходя из камеры, Стус сказал Бородину, что объявляет голодовку. «Какую?» – «До конца». В 1983 году было так, что Стус держал голодовку 18 суток. Говорил мне потом: «Как это гадко – выходить из голодовки, так ничего и не добившись. Больше я так делать не буду». Это был человек слова. Карцера находились в северной части барака, в поперечном коридорчике. Стуса содержали в третьем, на углу, ближайшем к вахте. Оттуда до нас не доходили никакие звуки. 2 сентября мы в рабочих камерах слышали, что Стуса водили к какому-то начальству. Возвращаясь оттуда, он в коридоре умышленно громко повторял: «Накажу, накажу... Да хоть и уничтожьте, гестаповцы!» Так он извещал нас, что ему грозили новым наказанием. Эстонец Энн Тарто вечером выносил готовую продукцию (шнуры) из камер и разносил работу на завтра. 3 сентября он услышал, что Стус просит валидол. Надзиратель ответил, что нет врача. Тогда Энн сам сказал врачу Пчельникову, и тот дал Стусу валидол. В противоположном конце того коридорчика, напротив, в рабочей камере № 7, работал в дневную смену Левко Лукьяненко. Если не слышно было шагов надзирателя, Левко кричал: «Василь, здравствуй!» Или: «Ахи!». Василь откликался. Но 4 сентября он не откликнулся. Вместо того около 10-11 часа Левко услышал, что в коридорчик запасным ходом зашло начальство. Он узнал голоса начальника лагеря майора Журавкова, начальника режима майора Федорова, кагебистов Афанасова, Василенкова. Открывали дверь, о чем-то потихоньку говорили. А потом – какая-то необычная тишина. «Даже та язычница не хохотала», – вспоминал Левко. Это мастерица. На протяжении нескольких дней мы по разным поводам записываемся на прием к начальству. Нет врача Пчельникова. Нет кагебиста Василенкова. Нет майора Журавкова. Обязанности начальника исполняет майор Долматов, замполит. На вопрос о Стусе отвечает: «Мы не обязаны рассказывать вам о других заключенных. Это не ваше дело. Его здесь нет». Еще теплилась надежда, что Стуса отвезли в больницу на станцию Всехсвятская. Но в конце сентября меня самого отправили туда. Держат одного, но все же я узнал, что Стуса здесь не было. Может, повезли куда-то дальше? 5 октября вызывают меня два кагебиста – какой-то местный (похоже на Зуев или Зубов) и Илькив Василий Иванович, который приехал из Киева. В разговоре с ними я называю всех умерших в Кучино, в том числе Стуса. – Ну, Стус... Сердце не выдержало. С каждым может случиться. Тут и мое сердце упало... Так, ми відходимо, як тіні, і мов колосся з-під коси, в однім єднаєм голосінні свої самотні голоси. Не розвиднялося й не дніло, а тільки в пору половінь завирувало, задудніло, як грім волання і велінь. Та вилягаючи в покосах під ясним небом горілиць, ми будимо многоголосся барвистих світових зірниць. Народжень дибиться громаддя, громаддя вікових страстей, а Бог не одведе очей від українського свічаддя. То не одне уже світання, тисячоліття не одне, як ув оазі безталання нас душить, підминає, гне... Як тавра нам віки, як рана, прости ж, мій Боженьку, прости, коли завзяття безталанне не винести, не донести. Та віщуни знакують долю – ще розчахнеться суходіл, і хоч у прірву, хоч на волю – об обрій кулаки оббий. Ти ще побачиш Україну в тяжкій короні багряній. На тихі води і на ясні зорі паде лебідка білими грудьми. Вдар, блискавко, і, громе, прогрими, аби вже не простерти крил – у горі. Зелені села, білі городи, і синь-ріка, і голуба долина, і золота, як мрія, Україна кудись пішла, лишаючи сліди. Отут спинюся на самотині – там, де копита коня вороного розбризкують геть ярі іскри יдного днів. ...Враз ослонилася дорога, що при самій урвалася меті. Это весьма возможно, что смерть наступила от сердечного приступа. Но не забудем, что Стус держал голодовку в холодном карцере. На нем были только куртка, брюки, трусы, майка, носки и тапочки. Постель не выдается. Разве что тапочки положишь под голову. Температура тогда днем едва ли достигала 15 градусов. Солнце в тот карцер не заглядывает. Утром в своей 20-й камере мы с Балисом Гаяускасом видели лед на оконных стеклах. А у Стуса же не было одеяла. И энергии, чтобы согреться, не было... Лукьяненко переживал подобные ситуации и описал их в очерке «Василь Стус: последние дни» (Не дам загинуть Україні! К.: Изд.. «Софія», 1994. – С. 327 – 343). Это психологически достоверный очерк, тем не менее я должен предостеречь, что Лукьяненко отчасти моделирует поведение Стуса и события вокруг него. Ведь он не был рядом. Жене Валентине Попелюх администрация вынуждена была сообщить о смерти мужа. Она заказала цинковый гроб и собралась в дорогу с сестрой Александрой и подругой Ритой Довгань. В аэропорту «Борисполь» им категорически посоветовали не брать гроб: тело не отдадут. Из Москвы приехал сын Дмитро, который служил тогда в армии. 7 сентября майор Долматов сказал им: «Ну что же, пройдем на кладбище». И привез их на только что засыпанную могилу. ... 24 февраля 1989 года 46-летний майор Долматов лег рядом со Стусом, всего за несколько могил. А майор Журавков умер через дней 10 после Стуса. Журавков-младший, лейтенант-оперативник, которого мы называли «наследственный принц», летом 1987 года утонул в реке Чусовая. Все это вызывет серьезные сомнения, в самом деле ли смерть Стуса наступила вследствие сердечного приступа. В одном из карцеров (Балис говорит, что в 6-м) сидел тогда Борис Ромашов, родом из Горького. Он убийца, «ставший на политическую платформу». Во второй раз его посадили за примитивные антисоветские лозунги, которыми он исписал свой паспорт и военный билет и бросил их во двор военкомата. Хотя говорил, что у него есть справка о психопатии, но все-таки ему дали 9 лет заключения и 5 ссылки. У него был конфликт со Стусом: замахивался в рабочей камере механической отверткой. Стус занял оборонительную позицию – и тот не посмел. Обоих посадили на 5 суток. А Балиса Гаяускаса за год до конца срока Ромашов пытался убить, нанеся ему несколько ударов механической отверткой по голове и в грудь. Балис упал под стол, поэтому лезвие пошло наискось, не достав сердца. За этот поступок Ромашова наказали лишь карцером, но кагебист носил ему туда чай. На нашей встрече в октябре 2000 года Б.Гаяускас высказал мысль, что Ромашова могли послать убить Стуса... Но в октябре 1985 года Энн Тарто сказал мне, что будто бы Ромашов слышал, как вечером, во время отбоя, Стус застонал: «Убили, холера...». Через несколько месяцев я имел возможность спросить Ромашова, подтверждает ли он, что слышал стон Василя. – «Я об этом не хочу говорить». А могло быть и так. Во время отбоя надзиратель говорит карцернику: «Держи нары». Так как они держатся на штыре. Надзиратель из коридора сквозь стену вынимает штырь – и нары падают вниз. Под ними приколочена к полу табуретка, на которой только и можно сидеть. Надзиратель мог неожиданно выдернуть штырь – и нары ударили Стуса по голове... Памятник Стусу в родном селе Рахнивка Винницкой области. Скульптор Борис Довгань. Задним числом мы вспоминали и сравнивали все детали. Вспомнили, что ночью с 4 на 5 сентября в коридоре послышался веприный рык надзирателя Новицкого: «Давай нож!» Это они уже запускали версию, что Стус повесился в рабочей камере на шнуре. Кухне приказали приготовить трехсуточную пайку, будто кто-то уходит на этап. Но ее так не взяли. Да и никогда в Кучино на этап ничего не выдавали: пайку мы получали в Перми. Через уголовника Вячеслава Острогляда пытались запустить версию о самоубийстве в карцере № 3 заостренной заточкой. Но ни шнур, ни заточка никак не могли попасть в карцер: Стуса очень тщательно обыскивали. Левко Лукьяненко хорошо запомнил, что в его 7-й рабочей камере, куда будто бы выводили Стуса на работу, во вторую смену никто не работал. Он замечал, как оставлял детали на столе. Ничто не было нарушено. При эксгумации 17 ноября 1989 года мы не заметили никаких повреждений головы и шеи. Лицо не было искажено. Только носовой хрящ провалился. Да, собственно, это процедура проходила в таком напряжении, что нам не до осмотра было. Я не отдаю преимущества ни одной из двух моих версий. Тайну гибели Василя Стуса знают исполнители. Некоторые из них неслучайно вскоре умерли. Знают заказчики, и некоторые из них до сих пор живы. Но они в своем преступлении не сознаются. Но в одном я уверен: это был приказ Кремля: не допустить, чтобы украинец стал лауреатом Нобелевской премии. Да еще и в камере. Василь Овсиенко, лауреат премии им. В.Стуса, для "ОстроВ". Фото автора.
